Самая долгая ночь - Грег Кайзер

Пламени зажигалки было недостаточно, чтобы разглядеть выражение его лица.

— Что теперь будет с ними? — негромко спросила Рашель и убрала руку от плеча Кагена.

Рашель наверняка знала, что он за человек.

— Если нет удостоверения личности — значит, нет карточек на продукты, — пояснила Река. — Когда у них кончатся продукты, им придется пойти в полицию и сказать, что они потеряли свои карточки. И тогда их депортируют следующим же поездом. Без удостоверения личности они не смогут даже выйти на улицу. Если их вдруг по какой-то причине остановят… их депортируют.

«Депортируют, депортируют, депортируют», — повторяла про себя Река, как Мартин в свое время повторял — еврей, еврей, еврей.

На чердаке воцарилось молчание. Первым его нарушил сам Каген.

— Их в любом случае депортируют, разве не так?

И тогда Река залепила ему звонкую пощечину. Каген не ожидал от нее такой прыти, и его голова звонко ударилась о дверь. Леонард закрыл крышку зажигалки. Пламя тотчас погасло, и на чердаке снова стало темно.

Часть 3

ПОЕЗД

…и он приготовил свою колесницу и взял с собой свой народ.

Глава 17

Понедельник, 26 апреля 1943 года.

Маус посмотрел на желтую звезду на своем плаще. Интересно, где это Рашель раздобыла такую прочную нитку, чтобы накрепко пришить ее к ткани плаща? Звезда давила на него своим весом, словно чугунный люк на мостовой Бруклина.

Еще несколько минут назад он был Маус Вайс, и вот теперь он уже совершенно другой человек. Теперь он словно жалкий грош, один из сотен себе подобных, которые Маленький Человечек сложил на поцарапанном столе в кабинете Бергсона, крошечная частичка чего-то гораздо большего. Это чувство посещало его в жизни лишь дважды. Первый раз — в синагоге, когда он смотрел на отца, который всегда надевал в синагогу свой парадный костюм и шляпу с вытертыми полями. Он сам тогда читал перед всеми заученный наизусть древнееврейский текст. Второй раз — когда старик расстался с жизнью в больнице, весь в ожогах и утративший волю к жизни.

Если звезды помечали евреев, то ношение такой звезды превращало человека в еврея, подумал Маус. Он потрогал свою звезду, и это прикосновение тотчас вызвало воспоминание о матери — как та читали шему, точно так же, как и Река: «Послушай, Израиль, Господь — наш Бог, и Господь един». Он слышал голос матери, как будто сам перенесся на двадцать лет назад, и одновременно голос Реки.

Он бросил взгляд на переулок — и на евреев, на бесконечную реку желтых звезд. Мужчина в сером костюме в тонкую полоску, также со звездой, женщина в бело-зеленом платье, тоже со звездой, еще одна женщина, плоская, как доска и со звездой, держит за руку маленькую темноволосою девочку в синем пальто — точно такого же цвета, как мундиры голландских жандармов.

Маус кивнул Кагену. Тот взглянул на него своим единственным глазом, полным ненависти. Затем он кивнул Рашель и наконец Схаапу, и каждый быстро прошел по переулку и влился в колонну шагающих к вокзалу. Река схватила его за руку, хотя ее собственная уже не подрагивала, и ввела его вслед за собой в мир евреев.

— Еще разок, — произнес Пройсс. И гестаповец, тот, что с малюсенькими ушами, ударил стальным прутом по руке коротышку, по руке, протянутой через весь стол и привязанной веревками, потому что руки его так опухли, что не помещались в наручники. Йооп ван дер Верф даже не вскрикнул, словно до дна исчерпал способность кричать. Он лишь простонал, и голова тяжело опустилась на грудь.

— Разбуди его, — велел Пройсс.

— Гауптштурмфюрер… — начал было гестаповец, однако Пройсс не дал ему договорить.

— Делайте, что вам велено, — приказал он. Боже, как он ненавидел эту каморку, ее выбеленные стены, которые в отдельных местах блестели, как будто их когда-то облили водой, а потом дали им высохнуть.

— Он ничего не скажет, вот увидите, — произнес Гискес, который сидел в углу.

Пройсс посмотрел в его сторону. Даже Гискес, и тот считает, что дальше допрашивать бесполезно. Однако Пройсс не спешил с ним согласиться.

Его поезд на Вестерборк должен отойти в десять утра, а сейчас всего восемь. Он уже позвонил де Грооту и сказал, чтобы тот взял колонну, шагающую из еврейского квартала к вокзалу, под контроль, а также проследил за погрузкой в вагоны. Надо сказать, что такое ответственное задание детектив-сержант получил впервые. На вокзале колонну депортируемых поджидали люди Гискеса, а его собственные сотрудники крипо и эсэсовцы дежурили у театра, так сказать, для надежности, в придачу к тем, кто уже охранял колонну. Для этого он был вынужден прибегнуть к выкручиванию рук, и настоял на том, чтобы число охранников было удвоено в целях обеспечения порядка при погрузке на поезд. Так что теперь у него все на месте кроме последнего фрагмента мозаики, который был ему отчаянно нужен. Те евреи? Они хотят угнать сегодняшний поезд или поезд на следующей неделе? Или вообще через месяц?

Принятые им меры ни к чему не привели. Облава на Вейтенбахстраат, дом, в котором когда-то жила Вресье Схаап, она же Вресье Иккерсхейм, ничего не дала. Они лишь напрасно потратили время. Он наблюдал с улицы, как Кремпель молотил кулачищами по двери дома номер 365, однако шарфюрер сумел лишь до смерти перепугать голландку и ее троих малолетних детей. Затем он отправил Кремпеля, чтобы тот обыскал дом справа, номер 367, и слева, 363, однако эсэсовец так и не обнаружил там никакой еврейки по имени Вресье. Более того, в этом доме вообще не было никаких евреев.

Но этот коротышка-голландец наверняка что-то знает. Пройсс был готов спорить на что угодно.

— Еще раз, — сказал он гестаповцу, после того, как тот облил водой голову пленника. Скатерть тотчас намокла и стала темной от воды или крови. От чего именно, Пройсс не мог сказать, потому что и вода, и кровь перемешались.

Йооп простонал и что-то прошептал — но так тихо, что Пройсс не расслышал. Он подвинулся ближе к сидевшему за столом человеку.

— Что ты сказал, Йооп? Повтори, что ты сказал!

На этот раз голландец заплакал, и Пройсс разобрал слова:

— Mijne liefe, Annie.

Пройсс едва не пропустил имя. Моя любовь, Аннье, сказал голландец. Разумеется! Как же он раньше не догадался? Пройсс повернулся к Гискесу.

— Где эта девица, Виссер? Та, что из книжного магазина?

— Это, которую убили? Откуда мне знать? Ее забрали ваши голландские жандармы, если не ошибаюсь. В морг, наверно, а к сегодняшнему дню ее наверняка уже закопали.

Пройсс заметил, что лицо Гискеса при этом приняло выражение, какого он еще ни разу не видел: нечто вроде уважения.

— Пройсс, вы зря тратите свои таланты на евреев, — произнес Гискес и расплылся в ухмылке. — Мне такое даже в голову не могло прийти.

Пройсс повернулся к гестаповцу.

— Шарфюрер Кремпель наверху, в моем кабинете. Скажите ему, чтобы он привез сюда из полиции мертвую девушку, Аннье. Их морг расположен в здании на Марниксраат. Скажите ему.

— Мертвую девушку, гауптштурмфюрер?

— Если она в морге, то, разумеется, она мертвая, ты, идиот. Найдите Кремпеля и скажите ему то, что я сказал вам, слово в слово. Девушку из книжного магазина, он знает. И, главное, чтобы он поторопился.

Гестаповец, хотя и пребывал в легком замешательстве, однако кивнул и отправился выполнять поручение. Слава богу, он оставил дверь открытой, и в тесное помещение ворвался порыв свежего воздуха. Чтобы перебить вонь, Пройсс закурил сигарету и посмотрел на часы — 8.30.

— А если он ничего не знает? — спросил Гискес.

— Он все знает, — произнес Пройсс, глядя на невысокого мужчину, который вновь впал в забытье. — Он нарочно ведет себя так. Из-за нее, — он выкурил примерно сантиметр сигареты и повторил: — Он знает.

Оба ждали. Пройсс курил одну сигарету за другой. Однако Кремпель оказался расторопным. Пройсс успел выкурить лишь пять сигарет к тому моменту, как в помещение, пятясь спиной, вошел шарфюрер, держа ноги. Гестаповцу достались плечи. Между ними было завернутое в белую простыню тело.

— Посадите ее вон на тот стул, — велел он им, и оба с плохо скрытой ненавистью посмотрели на него — о, этот взгляд он хорошо знал! Еще с тех времен, когда пояснил новобранцам в России, что им предстоит делать возле ям. Кремпель и гестаповец сделали то, что им было велено, а именно, как могли, усадили мертвое тело на стул по другую сторону стола от маленького голландца.

— Откройте ей лицо, — приказал он, и Кремпель убрал в сторону край простыни.

В полицейском морге наверняка имеются холодильники или лед, подумал Пройсс. И хотя кожа мертвой девушки посерела, а от тела уже исходил едва уловимый трупный запах, все-таки ее можно было узнать. Пройсс расстегнул нагрудный карман и, вытащив британскую банкноту, скрутил из нее папиросу — на манер тех омерзительных штуковин, которые курил Науманн. Он приоткрыл трупу рот и засунул скрученную банкноту между зубов покойницы.