Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

Перепуганный русским флотом в Босфоре султан уступил. По договору в Кутайе египетский паша получил Сирию. В обмен Иб­рагим отвел свои войска от Стамбула, а Мегмет Али великодушно согласился по-прежнему считаться вассалом стамбульского пади­шаха. И, несмотря на намеки Николая, что было бы хорошо для обе­их сторон, если бы Россия получила в награду за бескорыстную по­мощь хоть «йва каменистых уголка на Босфоре», султан потребовал немедленного вывода русского флота и армии.

Россия, однако, не торопилась. Ненаходчивый Муравьев ссы­лался на неблагоприятные погодные условия. Но сменивший его А.Ф. Орлов взял быка за рога, объявив султану, что флот будет выве­ден лишь после того, как отношения России с Портой будут оформле­ны соответствующим контрактом. В письме царю Орлов объяснил, что «вольною волей турки [больше] не позовут нас, а если мы при­дем, то это будет равносильно объявлению войны».43 Следовало ко-

«История», т. 4, с. 340.

ИР, вып. 8, с. 601.

вать железо пока горячо. Пока, то есть, Стамбул находился под дула­ми русских пушек.

Надо сказать, что Орлов ковал железо куда успешнее Дибича. Согласно контракту, заключенному им в Ункиар Искелеси 26 июня 1833 года, Турция согласилась на вечный мир и оборонительный со­юз с Россией. Обе стороны, однако, не только обязались защищать друг друга против всякой внутренней и внешней опасности. Еще важнее было то, что в секретной статье договора Турция на 8 лет за­крывала проливы для всех иностранных военных судов. Только пос­ле этого снялся с якоря в Босфоре русский флот. Россия обязалась стоять на страже целостности Оттоманской империи.

Глава пятая

Восточный вопрос 70рЖеСТВ0

«турецкого сценария»

Истолкования Ункиар-Искелессийского договора разнятся очень существенно. Для М.Н. Покровского, уверенного, что захват Босфора был единственной стратегической целью внеш­ней политики Николая с самого начала, договор, естественно, вы­глядел поражением России. «Попытка захватить Босфор в качестве „друга", — писал он, — потерпела такую же неудачу, как и попытка овладеть им в качестве врага в 1829-м... Всё остальное было лишь тем барабанным боем, который замаскировывает отступление».44 Современный российский историк Н.С. Киняпина уверена в обрат­ном. С её точки зрения, договор был «кульминацией дипломатичес­ких успехов России в XIX веке»45 Французский премьер Франсуа Ги- зо высказывал такую же точку зрения: «Санкт-Петербургский двор конвертировал свое преобладание в Константинополе в писаный закон, сделав Турцию своим официальным клиентом, а Черное море русским озером».46 Еще более серьезно оценил договор французский историк А. Дебидур, находя, что Ункиар Искелеси «формально поставил Турцию в вассальную зависимость от рус-

Там же, сс. 601, 602.

«Новая и новейшая история», 2001, № 1, с. 107.

А6 Quoted in В. Lincoln. Op.cit., p. 206.

ской империи».47 Короче, для французов договор выглядел торжес­твом первого николаевского сценария.

С другой стороны, британский историк Гарольд Темперли писал, что в Лондоне новый договор прозвучал как разорвавшаяся бомба: «Это был истинно поворотный пункт в позиции английских политиков в отношении России. Он [договор] породил в Пальмерстоне фатальную ненависть к России» и в этом смысле даже стал «глубочайшей причи­ной Крымской войны»48 С точки зрения множественности сценариев, правы в этом споре были французы. В Англии, похоже, просто перепу­тали два совершенно разных стратегических проекта — «турецкий» и тот, что назвали мы сценарием «великого перелома» (время для кото­рого наступит лишь два десятилетия спустя). Пальмерстон, как впослед­ствии и Покровский, принял умышленное затягивание вывода русской эскадры из Босфора (она действительно простояла там пять месяцев) за попытку захвата Константинополя и расчленения Турции. На самом деле уже то обстоятельство, что, оккупируя предместья Константинопо­ля, Николай даже не попытался его захватить, свидетельствует о чем-то прямо противоположном. Ясно, что он не видел в этом ни малейшей на­добности, поскольку установление русского протектората над импери­ей султана шло, как ему казалось, в высшей степени успешно.

Другое дело, что английские политики были намного прагматич­ней «прагматичного» Николая. В отличие от него, они были увере­ны, что никакой эффективный контроль одной европейской держа­вы над Оттоманской империей в принципе невозможен. Бунт Мег- мета Али, захватившего на глазах у всей Европы Сирию, должен был, полагали они, сделать это очевидным даже для Николая. Пото­му-то просто не могли они поверить, что русский император на са­мом деле стремится к абсолютно эфемерной цели. И, естественно, подозревали его в коварных замыслах.

Иначе невозможно объяснить демонстративное заявление Пальмерстона после Ункиар Искелеси, что «британское правитель­ство считает своим долгом любыми мерами противиться попытке России расчленить Турецкую империю» 49 В действительности для

«История», т.4, с. 343.

Harold Temperley. England and the Near East: The Crimea, London, 1936, p. 73- 49 Ibid.

такой интерпретации договор не давал ровно никаких оснований. Более того, явствовало из него, что Николай был полон решимости противиться расчленению Порты. Как раз это он только что и дока­зал, поставив свой флот на пути египетского вторжения. И если это­го мало, то в следующем 1834 году он вывел свои войска из дунай­ских княжеств тоже.

Была, однако, другая, более серьезная причина, из-за которой европейские державы так рассердились на секретную статью в рус- ско-турецком контракте. И выходила эта причина далеко за рамки Восточного вопроса. Тотже Дебидур объяснил её исчерпывающе. «Это соглашение делало Россию почти неуязвимой... Она была не­доступна ни с суши, где достигнуть её можно было только пройдя Германию, ни со стороны Балтийского моря, пригодного для дей­ствий военного флота лишь незначительную часть года, а теперь не рисковала подвергнуться нападению и со стороны Черного моря. [Теперь] ей нечего было бояться, она могла позволить себе всё, по крайней мере, в отношении к Западу; таким образом политичес­кого равновесия в Европе более не существовало».50

Чтобы всё это стало совершенно прозрачным для современно­го читателя, скажем так: в условиях 1830-х договор в Ункиар Иске- леси был попыткой тогдашней сверхдержавы создать своего рода эквивалент национальной противоракетной обороны. На первый взгляд представляется это, как и в случае аналогичной попытки ад­министрации Буша в США, чисто оборонительной акцией: в конце концов защищать свою страну — обязанность каждого правитель­ства. Но в условиях, когда сверхдержава использует свое военное преимущество для того, чтобы стать неуязвимой, тогда как все ос­тальные страны остаются уязвимыми, такая оборонительная акция начинает вдруг выглядеть совсем иначе.

Многие в России — и Нарочницкая, естественно, в первых ря­дах — сочли попытку сегодняшней сверхдержавы добиться «не­уязвимости» несомненным свидетельством её агрессивных наме­рений. И право же, любопытно, как на 180 градусов меняется точ­ка зрения той же Нарочницкой, едва речь заходит об аналогичной попытке тогдашней сверхдержавы. Она искренне возмущена тем,

50 «История», т.4, с. 349.

что Европа забила тревогу по поводу такого безобидного, оборо­нительного, «не нацеливающегося на обретение чьих-то террито­рий договора между двумя суверенными государствами». Возму­щение Нарочницкой тем более забавно, что она сама признает: этот невинный договор создавал «перспективу превращения Рос­сии в неуязвимую геополитическую силу»,51 т.е. точно такого же преимущества, какого добивался для Америки президент Буш. Между тем, как объяснил нам американский же историк, «абсо­лютная неуязвимость одной державы означает столь же абсолют­ную уязвимость для всех других и ни при каких обстоятельствах не может она быть достигнута легитимным договором, только посред­ством завоевания».52

Но вот что еще забавнее: Нарочницкая забывает сообщить чи­тателю, что «геополитической неуязвимости» пыталась добиться тогда николаевская Россия, репутация которой в Европе была еще одиознее, если это возможно, нежели реноме бушевской Америки. По словам Тютчева, николаевскую Россию считали в Гер­мании, как мы еще увидим, «людоедом XIX века». И если Пальмер- стон, соблюдая дипломатический этикет, находил, что обязана Россия такой репутацией «отчасти личному характеру императора и отчасти своей правительственной системе»53, то Погодин был ку­да откровеннее.

«Народы ненавидят Россию, — писал он во время Крымской вой­ны, — видят в ней главнейшее препятствие к их развитию и преуспе­янию, злобствуют за её вмешательство в их дела... Составился леги­он общего мнения против Poccuu»?h Не Пальмерстон и не Гизо, говорил прозревший Погодин, а евро­пейские народы ненавидели николаевскую Россию. Так могла ли, спрашивается, при таком положении дел не встревожить Европу попытка тогдашней сверхдержавы добиться еще и «геополитичес­кой неуязвимости»?