Очарованная вальсом - Барбара Картленд

Подавив желание сказать Талейрану что-нибудь едкое, Ричард молча пошел к двери. Отец часто рассказывал ему о том, как, будучи послом в Париже, он помогал Талейрану в самые критические моменты его карьеры деньгами. Пожалуй, француз подтвердил сейчас, что на самом деле у большинства людей память короткая.

В приемной, когда Ричард вернулся туда ни с чем, аудиенции ожидала целая толпа посетителей. С утомленными лицами, они держались подчеркнуто безразлично, как держался и Ричард, дожидаясь своей очереди. Один из сидевших, когда Ричард проходил мимо, поднялся и пошел вместе с ним — вероятно, поняв, что сегодня до него очередь не дойдет.

— Удачно? — спросил он, когда они начали спускаться по широкой мраморной лестнице с позолоченными перилами.

Мужчина был средних лет, с лицом обветренным и суровым — должно быть, решил Ричард, старый вояка, побывавший в трудных походах.

— Куда там… — с горечью отвечал он. Что ему было скрывать?

— Ничего удивительного, — вздохнул его нечаянный спутник. — Талейран скорее удавится, чем поможет. Я был как-то свидетелем, как император Наполеон при всем дворе обозвал его куском дерьма в шелковой обертке… Прав был император, прав… Князь с тех пор ничуть не изменился.

Ричард рассмеялся. Однако оценка Наполеона хоть и была справедливой и хлесткой, утешением была слишком слабым. Безумием было надеяться, что Талейран проявит широту души и в связи с тем, что когда-то Мелтон-старший помог ему, предложит его сыну-изгнаннику какую-нибудь должность в Париже. Пусть незначительную, но должность — и неважно, с какими деньгами. Без должности и легализации своего положения Ричард не смел просить Ванду принять его руку и сердце. Разве может он сделать ей предложение, не имея никаких перспектив, не зная даже, куда он поедет из Вены, когда конгресс закончит работу — когда-то ведь это все же произойдет? — и покровительствующий ему Александр отбудет в Россию, засыпанную по маковки церквей снегами…

После той ночи во дворце Разумовского Ричард перебрался из Хофбурга в дом баронессы, где жила Ванда, и теперь каждый вечер они втроем предавались негромкой уютной беседе, строили планы, судили-рядили, как мысленно называл это Ричард, вспоминая еще одно бабушкино выражение, но всегда приходили к общему мнению: люди не могут жить без крыши над головой.

Тогда-то Ричарду и пришла в голову шальная мысль явиться в приемную к Талейрану и бухнуть ему с порога: возьмите меня в Париж! Приблизительно так он и сделал, поделившись перед тем с баронессой и Вандой этим намерением. И вот он исполнил его — и теперь оказался на том же месте, что и в самую первую ночь, когда он привез к баронессе спасенную из огня Ванду и рассказал им всю правду о том, кто он такой.

— Но мы любим друг друга! — выдвигала Ванда единственный аргумент во всех их разговорах.

— Одной любовью сыт не будешь, — возражала ей баронесса. — Любовь не разожжешь в камине, чтобы согреться, и на нее не купишь мужу новый костюм, когда старый истреплется.

— Так что же нам делать? — подпирала кулачками щеки Ванда, и на ее глаза наворачивались слезы.

Отчаяние, дрожащие мягкие губы, затаившийся в голубых глазах страх — все это заставляло Ричарда держаться увереннее, чем он на самом деле себя ощущал.

— Я что-нибудь придумаю, — обещал он, стараясь придать голосу твердость. — Верь мне, я клянусь, что не подведу тебя.

Так легко возвращались после этих слов краска на ее щеки, радость в ее глаза, но, оставшись один, Ричард ломал голову, размышляя: что же делать, что делать, как оправдать надежды его маленькой доверчивой девочки?.. Что же делать? Что делать? Что?

Беспечно крутясь среди прожигателей жизни, трудно поверить, что есть нищета, грязь и голод, и они могут поджидать каждого за любым углом, любым поворотом событий. Сам он подошел к этой черте так близко, что свою бездомность почти чувствовал кожей. И такой он не один на конгрессе.

Ричард слышал, что многие знатные дамы стремились попасть на это многолюдное сборище потому, что это последняя возможность для них оказаться в свете, блеснуть на банкетах и приемах взятыми напрокат у наследников фамильными бриллиантами, чтобы затем отправиться спать по своим чердакам и голодать до следующего «блистательного» выхода в общество.

Теперь, думая о собственном положении, Ричард легко мог поверить этому, как и многому другому. Он до сих пор не говорил Ванде или баронессе, почему у него нет возможности обратиться к русскому царю, который, казалось, мог стать наиболее вероятным его покровителем, но полагал, что обе они считают главной преградой для этого Екатерину.

Ее он видел издали на балу, где был с баронессой и Вандой, — княгиня улыбалась ему издали, но Ричард не мог подойти к ней, чтобы поговорить с глазу на глаз. Теперь, когда конфликт остался в не слишком отдаленном, но прошлом, он начал о нем забывать. Он надеялся, что и Ванда успела стереть из памяти ужасные воспоминания о происшедшем с нею во дворце Разумовского. Счастье, какое она испытывала теперь, обретя любовь и любимого, пересиливало все иные невзгоды, и она, ведомая интуитивной женской мудростью, отодвигала от себя омрачающие это счастье события — он это чувствовал. Поверить, что они с Ричардом могут разлучиться, она не могла. Но баронесса… Своими речами — вполне справедливыми — она добавляла ему страданий.

— Я полагаю, вы должны знать, что лишили Ванду перспектив на выгодное замужество, — с упреком сказала ему однажды баронесса. — Было как минимум двое подходящих молодых людей, которые очень интересовались Вандой, но теперь она просто не замечает их и холодно им отказывает, когда те пытаются пригласить ее на танец.

— Рад это слышать. Вы меня проклинаете? — с вежливой улыбкой спросил Ричард. Но он понял тревогу старой женщины, доживающей свой век в одиночестве. Да и Ванда стала ей почти как родная дочь.

Баронесса посмотрела на него и тоже ему улыбнулась.

— Я уже говорила вам и повторяю теперь: любовь — это своего рода безумие, но, боже, как мне хотелось бы снова стать молодой и лишенной разума… Пока не обжегся — ты свободен, ты веришь только в светлые силы, тебе незнакомы страхи о будущем… Как же это прекрасно…

Ричард искренне испытывал все большую привязанность к старой даме. Как и Ванда, он понял, что язвительный ум и острый язычок баронессы — это всего лишь оружие, помогающее ей забыть о том, что ее красота давно увяла, а те мужчины, что любили ее когда-то, либо умерли, либо сами состарились.

— Иногда я вспоминаю, что тоже когда-нибудь стану старухой, — шепнула ему как-то Ванда, — но, когда думаю о годах, что ждут меня впереди, я знаю, что, если со мной не будет тебя или хотя бы воспоминаний о тебе, я предпочла бы умереть прямо сейчас, пока я счастлива в твоих объятиях.