Том 2. Карусель. Дым без огня. Неживой зверь - Надежда Тэффи

Взбивает на лбу волосы, – успеть бы только! Все-таки приличнее. Пусть видят, что хоть и в деревне живет, а не опустилась.

Но вернулась Федосья уже не радостно-взволнованная, а степенная и насмешливая.

– Нечего вам наряжаться-то. Так вот к нам сейчас гости и поедут! Только им и дела, что к нам по ночам ездить.

И рассказала сконфуженной барыне, что ехал по дороге пьяный становой на пьяном ямщике, а тройка, – может, тоже пьяная была, – сама собой в усадьбу завернула.

Степанида Павловна долго не могла забыть ночной тревоги, потому что часто слышала через растворенное окно в кухню, как Федосья сама себе про нее рассказывает.

– На пьяном ямщике пьяный становой, и оба храпят. А наша-то прифрантилась, приголандрилась, гостей встречать бежит. И грех, и смех!

В трех верстах от усадьбы сползла к реке маленькая деревушка, совсем захудалая, серая и корявая. Мужики из деревушки все ушли на чугунку, и мыкались в ней одни бабы с ребятами.

Скотины числилось на всю деревню одна лошадь с каким-то небывалым коровьим телосложением: костлявая и пузатая. Когда влезал ей на спину хозяин, косой парень Вавила, ноги у лошади расползались в разные стороны, и брюхо почти что волочилось по дороге.

Земля у деревни была какая-то «рассыпущая» и ничего, кроме картошки, рожать не соглашалась. Картошку эту собирали не просто, а почему-то все крали друг у друга: Дарья ночью выкопает мерку у Марьи, в следующую ночь Марья у Феклы, а там, смотришь, – Фекла у Дарьи. Получался какой-то особый севооборот.

Но Фекла была баба дошлая и сумела втереться в доверие к барыниной Федосье, благодаря чему ходила в усадьбу огороды копать и постирушку стирать.

Вечером Федосья поила ее чаем и слушала необычайную и потрясающую повесть, единственную озарившую ярким светом серую жизнь Феклы. Дело было лет шесть назад и заключалось вот в чем: посадила Фекла репу, а выросла редька. Набрала в рот семян, поплевала, как полагается, и вдруг выросла редька.

– И так это, милая моя, хорошо поплевала, так это в охотку поплевала-то, и вдруг-те на: редька, редька, редька!

Здесь Фекла понижала голос до жуткого, свистящего шепота, и мистический ужас расширял ее глаза:

– Редька!

Фекла была такая худая, тощая и страшная, что на нее и так смотреть было жутко, а тут еще такой рассказ! Федосья только руками разводила:

– Святой Никола, великомученицы!

Шла в комнаты, рассказывала барыне, и та каждый раз слушала с интересом и предлагала все те же вопросы, рада была хоть что-нибудь послушать. Хоть и старая новость, а все-таки новость.

Но потом, когда Федосья уходила, Степанида Павловна долго сама на себя дулась за эти беседы с простой бабой.

– Этак можно совсем опуститься.

Пробовала она одно время немножко развить Федосью, «поднять ее уровень». С этой целью пошла она сама в кухню и прочла Федосье вслух главу из «Анны Карениной».

Федосья слушала, не перебивала и молча икала. А когда барыня закрыла книгу, вдруг сказала:

– А вот такие тоже, когда я еще в Луге жила, купчиху одну зарезали, а у работника у ейного язык вырезали.

Что значило это умозаключение, – Степанида Павловна так и не добилась. Но больше Федосьин уровень уже не тревожила.

Индивидуальность у Федосьи была сильная, никакой обработке не поддавалась, а, напротив, мало-помалу подчиняла себе самое Степаниду Павловну, и та, возмущаясь Федосьиной некультурностью, незаметно для себя стала сама говорить: «нонеча», «давеча», «рыбина», «окромя» и «приголандриться».

События же так и не случалось.

И вот как-то осенью, когда заплакали оконные стекла и застучали в рамы черные ветки, пошла Степанида Павловна в свою комнатку, порылась в сундуке и вынула белые атласные туфли, в которых плясала мазурку еще с женихом своим, бравым в те поры офицером.

Полюбовалась на туфли, попробовала примерить, да не тут-то было. Туфля была узенькая, нежная, а нога распухшая, в шерстяном чулке Федосьиной вязки. Вот так значит было, как эта атласная туфелька, а так стало, как эта толстая нога, и уж ничего не вернешь, и никак эту ногу с туфлей не соединишь.

Капут!

«Отрекусь я от этого всего, – думала Степанида Павловна про туфлю. – Отрекусь и буду жить для других».

И она отреклась от туфли и спрятала ее в комод поглубже, под мундир покойного мужа. А как жить для других, придумать не могла. Но тут выручил случай.

Поехала она в город за покупками. Зашла в аптекарский магазин шафрану для булок взять, вдруг видит – стоит на прилавке какой-то аккуратный ящичек.

– Это у нас домашняя аптечка. Новость. Для деревни незаменимо. Можете сами лечить, тут и руководство приложено.

Степанида Павловна купила аптечку и всю дорогу думала, как она всех окрестных крестьян на ноги поставит.

– Благодетельница наша! – скажут они и будут розовые, здоровые.

А она будет жить для других. Чуть что – сейчас накапает лекарства и спасет погибающего.

– Чего это Фекла такая худая? – в тот же вечер спросила она у Федосьи. – Больная, что ли?

– Не ест ничего, вот и худая. Кабы ела, так и не была бы худая.

– Ну, как же это можно ничего не есть! – возмутилась барыня. – Пошли ее завтра утром ко мне.

Она открыла приложенное к аптечке руководство и стала искать.

– «Тошнота, отсутствие аппетита, Arsenicum». Как жизнь полна, когда живешь для других!

На следующее утро она заботливо расспрашивала Феклу:

– И что же, голубушка, и тошнит тебя тоже?

– И тошнит! – вяло отвечала Фекла.

– Ну, вот тебе капли. На рюмку воды три капли, четыре раза в день. Увидишь, как поправишься. Уж я тебе помогу, уж я тебя не оставлю!

– Помоги, родная, помоги, андел наш. Уж бог тебя не оставит.

– Ну что, как Фекла? – спрашивала барыня у Федосьи дня через два. – Ест?

– Нет, что-то не слыхать, чтобы ела.

– Это ужасно! – горевала Степанида Павловна. – Как же можно не есть! Человек рабочий должен есть. Позови ее ко мне.

Пришла Фекла, подперла щеку, заморгала глазами.

– Ну что, ела ты вчера что-нибудь?

– Вчерась-то? А так, корочку пожевала.

– Это за весь день?!. Ну, милая моя, так недолго и ноги протянуть. Тебе нужно яйца есть, бульон, что-нибудь питательное. Нельзя к своему здоровью так халатно относиться. Ты – человек рабочий. Хорошо, что я могу помочь, но не вечно же я буду с вами, – я не бессмертна.

И она дала Фекле новую порцию Arsenicum.

– Ну, как Фекла? – спрашивала она снова у Федосьи. – Неужели до сих пор нет у нее аппетита? Пусть попробует делать моцион перед обедом. Жалко бабу. Пришли ее ко мне, я ей еще капель дам.

Пришла Фекла.

– Ну что, Фекла? Неужели тебе совсем есть не хочется?

– Это мне-то? – вяло спросила Фекла. – Мне-то не хочется? Х-хы!

– Так чего же ты не ешь, чудак ты эдакий! Аппетит, слава богу, вернулся, а она не ест! Ешь скорее!

– Это я-то? А что же я буду есть?

– Да все, что хочешь, только, конечно, не тяжелое…

– Не чижолое? А какое же я такое не чижолое есть стану, когда хлеба нетути, а восоркинские ребята и всю картошку покрали? Я думала, ты мне своей водой хоть кишку стянешь, а оно еще пуще на еду погнуло. Ты мне лучше ее и не давай. Очень благодарим, а только лучше не давай.

Степанида Павловна дрожащими руками перебирала скляночки своей аптечки.

Неужели и от этого отречься? Как же так? Служение ближнему – самое святое дело! Чем же она виновата, что эта баба такая бестолковая.

Скляночки были гладенькие, аккуратненькие, с ярлычками, весь ящичек такой уютный, что отречься от него никак нельзя было. Невозможно и бессмысленно. Лучше просто прогнать Феклу, чтобы не смела в усадьбу шляться.

– Дура неблагодарная!

Дедушка Леонтий

Перед обедом дети заглянули на террасу и – сразу назад: на террасе сидел кто-то.

Сидел маленький, серенький, седенький, мохрастый, вертел вострым носиком и ежился.

– Кто такой?

– Спросим у Эльвиркарны.

Эльвира Карловна возилась с банками в буфетной комнате, сердилась на грушевое варенье, что оно скисло и шипело.

– Кто такой? Дедушка ваш! Дедушка Леонтий, вашего дедушки брат.

– Отчего же он сидит? – спросила Валька. Странным показалось, что не шагает дедушка по зале, как другие гости, не спрашивает, как кто поживает, не смеется «хе-хе-хе, мерси», а просто сел и сидит один у посудного столика, куда грязные тарелки ставят.

– Пришел через сад, вот и сидит, – отвечала Эльвира Карловна.

– А где же лошади? – спросила Валька. И маленькая Гуля повторила басом:

– А где же лошади?

– Пешком пришел.

Пошли, посмотрели в щелочку на дедушку, который в гости пешком пришел.

А тот все сидел да поглядывал, как воробей. На коленях у него был клеенчатый сверточек, черный, на сгибах набелевший – старый, много трепанный, и веревочкой крест-накрест перевязан.