Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сопровождая медленное отступление людей, стронулась собачья стая. Временами отчаянный пёс наскакивал, пытаясь полоснуть зубами ногу, приходилось останавливаться, и рычать в два голоса, размахивая корягой и ножом. Они выигрывали несколько шагов, и опять нужно было отбиваться, не имея способа ни достать псов, ни продвигаться дальше без опасения, что подлые твари накинутся все разом.
Отвлекаясь от изнурительной борьбы с собаками, Федька замечала, что месяц стоит высоко, а они всё отступали, отступали, потеряв счёт времени. Там и здесь над косогорами различались тёмные крыши и ограды. С несмолкающим лаем псы карабкались по кручам, проскальзывали песчаными россыпями, лезли в топи, забегали вперёд, наскакивали сзади.
Ложбина между тем раздавалась вширь, кручи сглаживались, а постройки, заборы отступали. Впереди открылось болото, а вправо блеснула чешуя реки.
Псы начали отставать, провожая людей гавканьем. А потом повернули один, другой и все разом помчались назад, как сорвались.
— На падаль потянуло. Покалеченных да побитых жрать, — заметил Шафран, отдуваясь. — Возвратились на мертвечину.
Похоже, Шафран только теперь, когда опасность миновала, почувствовал по-настоящему разгоревшуюся в ноге боль, он не мог коснуться земли без причитаний, при каждом шаге корчился, испуская стоны и жмурясь. Продвигались невыносимо медленно.
Миновав горелые и разваленные до основания стены острога, вышли на луг, покрытый короткой вытоптанной травой. Место, по уверениям Шафрана, было ему знакомо.
— Видишь, торговые бани, — просипел он, показывая куда-то в сторону реки.
Тропинка повела назад и вверх к слободе, и прошла ещё добрая доля часа, пока со многими остановками они выбрались на вымершую улицу посада.
— Ну что, Шафран, где Бахмат? — спросила Федька, восстанавливая сбитое дыхание. Шафран опирался на плечо и тоже сипел, не закрывая рта, к тому же он то и дело морщился, пронизанный стреляющими болями.
— Погоди... — говорил он, прерываясь, — погоди... Не пожалеешь? Не пожалеешь, как Бахмата покажу? Поймал медведя, а он тебя не пущает?
Определённо можно было запутаться, за чем дело стало и к чему идёт. Но Федька с тоскливым ощущением недостоверности, недействительности той уродливой борьбы, которую она затеяла, только то понимала, что отступать некуда. Раз уж ввязалась.
— Так ведь медведь ручной, Шафран, под твою дудку пляшет, — возразила она по возможности бесстрастно.
— Косолапого танцевать заставить — большое терпение нужно. И как же я тебе ручного мишку отдам... даром? — говорил он между вздохами. — Чудной ты, Феденька, человек... несуразный. Умненький, а такой бестолковый. Кто же тебе даром своё отдаст? Да сам же на плаху под топор ляжет кто?
— Шафран, — сказала Федька, испытывая сильнейшее побуждение швырнуть обезножившего противника наземь. Сердце больно колотилось ощущением беды. — Шафран, — повторила она, не зная, то ли избить его первым попавшимся дрыном — от бессилия, то ли в слёзы удариться — от злобы. — Ты ведь Христом богом поклялся, что отступишься от Елчигиных.
— А я от них отступился, — сказал он неожиданно миролюбиво. Во внезапной, какой-то бескостной изменчивости его чудилось особенное, изощрённое издевательство. — Бахмата назвал. Слово не воробей. Поймал ты меня на слове, Федя. Ладно... Бога-то я помню... Покажу двор. Бахмата двор покажу. А дальше как знаешь. Меня в это дело не путай. Пошли.
Больше они не разговаривали, только кряхтели, дышали сквозь зубы, да Шафран сдавленно матерился, когда попадал на больную ногу.
Давно угомонился посад, догорели огни, припало и ушло в землю пожарное зарево. Подевались куда-то люди, словно их никогда не было, и только далёкий, бог знает где пребывающий лай нарушал подлунный покой. Куда идут, где идут, Федька не понимала. На перекрёстках и росстанях Шафран направлял её односложными указаниями, они перелазили через кобылины, шумно спотыкались и переругивались, никого, однако, окрест не пробуждая. И в конце концов выбрались на оголённое пространство перед городовой стеной, хотя от города как будто бы удалялись. Ничего нельзя было понять. Месяц стоял не с того боку.
Федька робела в невнятице тёмных улиц, но и, выбравшись на открытое пространство, не почувствовала облегчения — темнота таила угрозу, лунная пустота лишала надежды скрыться. К тому же Федька не могла освободиться от чужой руки, измученная так, что и ради спасения жизни, кажется, не нашла бы сил побежать. Правда, и Шафран едва ли способен был шевельнуть рукой, чтобы вытащить нож. Он цеплялся за тонкую Федькину шею, всю уж покрытую, наверное, синяками.
— Дай, сынок, осмотреться. Куда это нас занесло?
Между крайними дворами слободы и городской стеной полоса незастроенной земли саженей на десять. Каменистое ложе пустыря тянулось в тускло-серебряную мглу, и так же нечётко пропадала в дали гряда стены под тесовой крышей. Там, где озирались Шафран и Федька, подступали глухие бока клетей, заборы; редко выбьется над оградой непричёсанная верхушка яблони.
— Бахмата нам сегодня уж не видать, — бормотал Шафран. — Промахнулся я, Феденька, виноват. Так что пойдём, побредём мы с тобой, сиротинушки, аки калики перехожие.
— Это что? Где мы? — спросила Федька, не чувствуя расположения ни угрожать, ни спорить.
— Павшинская слобода это, Федя.
— А город?
— Город там, — он показал за спину. — Здесь посад к полю подходит, так покрепче стену поставили. Рубленную. Пойдём мы теперь вдоль стеночки. А там уж скоро острожек будет стоячий, с рубленной стеной смыкается. И у Преображенских ворот повернём, — неопределённо повёл рукой. — Сколько той ночи осталось. Переночуешь у меня, Федя. Не уйдёт Бахмат. Не уйдёт. Потерпи, мой свет, потерпи. — Шафран оживился и стал разговорчив, как только выяснилось, что Бахматов двор не найти.
Федька вздохнула, принимая плечом тяжесть, и поковыляли.
— Ах, Феденька, что же? Ты для меня слишком хорош? — бессмысленно бубнил Шафран.
От суесловной болтовни его путалось в голове, Федька не откликалась, и больная, и озлобленная, и подавленная. И вдобавок ко всему она вынуждена была тащить на себе это разглагольствующее вперемежку со стонами недоразумение.
— А я? А я что? Выходит, я для тебя... я для тебя что? Я для тебя слишком... плохой? Сядем, — остановился он вдруг, — нога горит. — Присядем, дружок, к стеночке. Куда уж теперь спешить.
У стены Шафран со стоном опустился наземь, а Федька осталась стоять,
