Повести и рассказы - Халфина Мария Леонтьевна

Взрослеют, что ли? Иринке шестнадцать, видимо, уже стесняется ласкаться по-ребячьи… А Алешка? Ах ты, Алеха-булеха, обезьяна лохматая! Сестричкин хвостик, Иришкино зеркальце. Куда Ирина, туда и он…

За праздничным столом было непривычно тихо. Ребят словно подменили. Ирина сидит, вытянувшись в струнку, ох, хороша девчонка растет, парням на погибель. Улыбается сдержанно на отцовские шутки, кратко отвечает на его вопросы о школьных делах. Подумать только — через несколько недель — десятиклассница. А через год экзамены в институт… конкурс, количество баллов… у папы с мамой предынфарктное состояние.

Алеха сидит ссутулившись, исподлобья вопросительно косится на сестру. Вот он, этот самый трудный переходный возраст. Вчера ребятишки — веселые, ласковые щенки, сегодня ни с того ни с сего — замкнутость, сдержанность, секреты какие-то… Хотя, вообще говоря, Алешке-то еще рановато ломаться, двенадцатый год…

Валерия поставила на середину стола блюдо слоеных мясных пирожков и налила в чашки золотистый бульон.

Румяная, оживленная… словно не замечает перемены в ребятах. Ну и хорошо. Ей-то лучше знать…

— Итак, давайте начнем семейную ассамблею… — Валерия окинула быстрым взглядом притихших ребят. — На повестке дня — лето. Алеша, видимо, поедет в лагерь «Соколенок», папе в тресте обещали путевку. Ну, а Ириночка — на этот раз с нами в Ялту, как думаешь, отец, заслужила наша дочь такую высокую награду?

Иринка нахмурилась и опустила глаза. Вениамин Павлович пригнулся к столу и положил руку на плечо дочери, снизу заглянул ей в лицо:

— А дщерь наша милая чем-то недовольна… Что, соловушка, не весел, что головушку повесил?

Иринка не откликнулась на шутку, не подняла глаз.

— Я никуда не поеду… Я первого выхожу на работу… в ботанический сад…

— На работу?! — смешливо изумился Вениамин Павлович. — Это что же, новый почин, что ли? Всей классной артелью?

— Никакой не артелью… Я сама. Мне нужны деньги…

— Ну-ну! — миролюбиво поддакнул Вениамин Павлович. — Деньги, конечно, всегда нужны… Но для чего, вот вопрос? Может быть, ты откроешь нам с матерью этот секрет?

— Никакого секрета… — Она положила вилку на стол, прикрыв аккуратным треугольничком салфетки. — Просто я должна посылать бабуленьке тридцать рублей в месяц. Поработаю лето, ей на полгода хватит…

— Так… — Вениамин Павлович резко отодвинул тарелку с недоеденным пирожком. — Насколько мне известно, твою драгоценную бабуленьку никто из дома не гнал. Она сама не пожелала жить у нас…

— Подожди, Вена, не горячись… — спокойно прервала его жена. — Нам с Ирой давно нужно было объясниться. Я надеялась, что она одумается, и не хотела тебя волновать. В последнее время она и сама ведет себя нехорошо и Алешу настраивает. Она считает что мы в чем-то виноваты перед Ульяной Михайловной… Я хочу кое-что напомнить детям…

Она могла в запальчивости накричать, поставить в угол, шлепков могла надавать под горячую руку, но никогда еще не говорила с детьми таким беспощадно холодным тоном, никогда ее лицо не было таким чужим и жестоким.

— Если тебе не изменяет память, ты вспомнишь, Ирина, как ты сама неоднократно жаловалась мне что Ульяна Михайловна надоедает тебе своей воркотней что, когда к тебе приходят девочки, она ввязывается в ваши разговоры, мешает вам заниматься. Были случаи когда она выгоняла тебя и девочек из твоей комнаты.

— Ну и что же, что ворчала? Она скажет: «К ужину хлеба нет, сходи в магазин». А у меня девчонки, мне не хочется, ну и… Потом почему ты говоришь — моя комната? Это ее была комната, а не моя… она старая ей отдохнуть нужно, а ко мне девчонки придут, мы дурим, орем.

— Хорошо! — резко оборвала Валерия. — А как она Алешу по голове ударила, вы думаете, мне это неизвестно?

— И ничуть не ударила… — хмуро пробасил Алешка. — Один разок только стукнула по затылку… Она долбила-долбила: «Не лезь на тумбочку, не лезь на тумбочку…» А я полез и твою синюю вазу разбил… Ты бы мне дала за эту вазу! А она стукнула меня разок всего, а тебе сказала, что это она пыль вытирала и уронила… А ты на нее: «Не лезьте в мою комнату, не трогайте моих вещей, если у вас в руках ничего не держится…» — и еще всякое… а она так и не сказала, что не виновата…

— Удивительные дети! — холодно усмехнулась Валерия. — Никакого самолюбия — на них кто-то орет, их бьют…

— Не кто-то, а бабуля, — тихо вставила Иринка.

— И не орала, и не била, — согнувшись в три погибели, Алешка уперся подбородком в край стола. — Вон у Лазаревых бабка Сережку ремнем отлупила, а мать говорит: «Мало, еще надо было добавить».

— Довольно! Поговорили… — резко оборвал Вениамин Павлович. — Алексей, сядь как положено… За столом сидишь. Повторяю: ее никто из дома не гнал. Уехала она по собственному желанию и уехала не куда-нибудь, а к дядьке Никифору, к своему родному брату…

— Дедушка Никифор сам бедный. — Ирина говорила тихо, как-то уж очень твердо и непримиримо. — На троих одна его пенсия, и пенсия маленькая… И живут они трое в одной комнатушке…

— Интересно, откуда ты черпаешь такую информацию? — насмешливо спросила Валерия. — Это Ульяна Михайловна тебя информирует?

— Неправда! И ты сама знаешь, что неправда. Все письма бабуля адресует на твое имя, и ты всегда читаешь их первая и знаешь все, что она мне и Алеше пишет…

— Откуда же все эти жалобные подробности?

— Мне рассказала тетя Лина… — Иринка подняла голову и прямо взглянула в лицо матери. — Тетя Лина, твоя родная сестра… Только ты не думай, что бабуля ей пишет, жалуется. Дядя Витя ездил туда в командировку и рассказал, как бабуленька плохо живет… ведь у нее ни пенсии, ничего… ни копеечки нет своей… Кто-то же должен о ней позаботиться…

— Никто ей ничего не должен… — Вениамин Павлович произнес эти слова с расстановкой, подчеркнуто спокойно. — Повторяю третий раз: ее никто не гнал. Мы считали ее членом нашей семьи, относились к ней, как к близкому человеку. Вы называли ее бабушкой, хотя ты прекрасно знаешь, что она мне не мать, а тетка…

— Я знаю. Поэтому я и ходила в юридическую консультацию…

— Что?!

— Я хотела узнать законы… для бабули. Ну мне там все разъяснили… Если бы она тебя усыновила, когда взяла к себе… на воспитание, теперь ты должен был бы ей платить алименты… По закону. Или если бы вы оформили ее домработницей… Маме нужно было учиться, а тут я… вы поехали и стали ее просить, чтобы она переехала жить к вам. Возиться со мной, потом с Алешей… Работать на нас, на всю нашу семью. Вот… если бы вы тогда оформили ее как домработницу, теперь она имела бы пенсию. А она не догадалась тогда, не подумала, что так все может получиться. Вот, оказывается, какие у нас несправедливые, скверные законы.

— Ну вот что… Ты начинаешь заговариваться… — Вениамин Павлович с грохотом отодвинул стул, поднялся из-за стола. — Раз и навсегда я категорически запрещаю тебе, понимаешь? За-пре-щаю!

— Папа, не кричи на меня… — Теперь она уже не прятала от него глаз. Бледная, вскинув подбородок, она смотрела ему прямо в лицо. — Через три дня я получу паспорт, и ты не сможешь мне запретить работать. Ты понимаешь… мне там еще сказали, что если старик не заработал пенсии и у него нет родных, которые обязаны его кормить, таким дают пособие… десять рублей в месяц… по безродности, понимаешь! По безродности… и еще есть такие дома… для безродных… Ну я лучше вам все сразу скажу. Я и зимой буду работать. Десятый закончу в вечерней школе. И в институт поступлю на вечерний или на заочный… Я буду очень хорошо работать, чтобы получить для бабули комнату, а пока найду для нее частную… Я все равно заберу ее сюда, потому что она не безродная. Ей нельзя одной жить без меня и Алеши. Мы с Алешей уже все обдумали.

И именно в эту минуту за их спиной раздался смех. Валерия стояла на пороге столовой с кофейником в руках.

Она смеялась звонко, искренне, заразительно. Ну, можно ли принимать всерьез ребячьи выходки!

Лицо ее было безмятежно спокойно. Не было на этом свежем, красивом, холеном лице ни тревоги, ни гнева. И голос, только что холодный и жесткий, звучал сейчас смешливой теплотой: