Ловцы фортуны - Каролин Терри

— Никто бы и не подумал, что в тебе и Сюзанне течет одна кровь.

— Да, она согласна с тобой, и своих детей вы воспитываете в том же духе. Вот почему я не хочу оставаться. Я не могу больше жить в атмосфере ненависти и мести. — Елена умолкла, беспомощно глядя на него. — Дело не в войне и не в ютландерс. Дело в Мэтью Брайте. Ты больше ни о чем не можешь думать.

— Я сегодня встретил его сына.

«О Боже, нет! — мелькнуло в голове Елены. — Филип Брайт? Здесь?»

— Кто-то должен был приехать посмотреть на алмазы. Я надеялся, что это будет сам Мэтью.

— Оставь это, Дани! Ты уже пытался убить Мэтью после войны — разве недостаточно?

— Нет, недостаточно — потому что я не убил его!

— Я знаю все о твоих обидах против него, но самая страшная — это смерть твоей сестры, верно? Алида умерла, рожая ребенка Мэтью, но до тебя никогда не доходило, что она любила его? — Елена помедлила. — Вполне возможно, что бурская девушка полюбила англичанина, — тихо сказала она, и ее карие глаза затуманились от воспоминаний.

Лицо Дани исказилось. Он не мог ни допускать подобной возможности, ни обсуждать ее.

— Он ограбил меня, присвоив алмазную заявку моего приемного отца в Кимберли. Он преследует меня везде — сначала в Кимберли, потом на золотых рудниках Трансвааля и вот теперь здесь. Но здесь он проиграет — Мэтью Брайт не разрушит этот мир, как разрушил все остальное.

— Но здесь Филип Брайт, а не Мэтью, и с ним ты не ссорился.

Дани умолк, вспоминая высокую фигуру и красивое лицо Филипа, но ярость вновь охватила его от сознания, что сын Мэтью отрицал, будто имеет о нем понятие. Дани был так захвачен своими несчастьями, что не мог выносить мысли, что его враг избежал той же судьбы, что Мэтью счастлив и свободен от груза прошлого.

— Я говорил Мэтью, что борьба продолжится в следующем поколении, — сказал он наполовину про себя, — так и будет.

— Ты сошел с ума, — выдохнула Елена. — Ты воистину сошел с ума.

Он не обратил внимания на ее слова, не поняв, что говорил вслух.

— Ты собираешься отплыть в Кейптаун следующим пароходом?

— Да.

Дани оглядел гостиную крошечного дома, где квартировал в Людерицбухте.

— Он отходит послезавтра. Ты можешь остаться и подождать здесь. Я буду спать на софе, а ты на кровати. Завтра я буду на прииске, но, — он улыбнулся, — вернусь к отплытию парохода.

Елена прошла в спальню и села на постель. Он вернется… повидать Филипа Брайта? Ох, как она устала от Дани, его старой вражды, и как хочется вернуться к братьям в Трансвааль! Она, должно быть, обезумела, так долго оставаясь на Юго-Западе — а, если подумать, зачем она вообще осталась? Елена встала и пересекла комнату, подойдя к сумке, где было сложено ее скудное имущество. Медленно вытащила выцветшие брюки цвета хаки, такую же рубашку и мятую шляпу с обвисшими полями. Она задумчиво поглаживала вещи — беседа с Дани пробудила в ней воспоминания о войне. Все началось с «хенсоппера» — она осталась с Дани из-за Япи Малана.

Когда пришли «хаки»[10], Елена в отсутствии братьев, ушедших в коммандос, охраняла скот верхом на пони и с винтовкой. Она спряталась в овраге и в немом ужасе наблюдала, как «хаки» жгли их ферму. Видела она и жалкую процессию, когда ее мать, сестру Сюзанну (которая была беременна), невестку и ее троих детей утоняли в концентрационный лагерь. Она поняла, что Дани и Фрэнк, приезжавшие на ферму, чтобы взять провиант для коммандос, спаслись бегством, и Елена решила поступить так же. Зная приблизительное расположение базы коммандос, она последовала за Дани и убедила его позволить ей остаться.

Со стройной гибкой фигурой, скрытой бесформенной курткой, рубахой и штанами, забрав длинные черные волосы под шляпу, она была совершенно неотличима от юноши, но умела ездить верхом и стрелять не хуже мужчины, а последующие месяцы стали для нее школой выживания.

Это была «герилья» — партизанская война, как когда-то назвали подобные военные действия испанцы, где вместо старомодных сражений коммандос действовали небольшими отрядами, устраивая набеги на вражеские коммуникации и колонны. Это была жизнь в голоде и жажде, постоянной опасности, всегда под угрозой гибели, без сна, вымаливая еще одну милю у загнанных лошадей. В летних условиях было легче, даже когда лили дожди, но зимой коммандос изматывали жестокие пронизывающие ветра с пылью. Ночи они проводили дрожа от холода под походными одеялами или в спальных мешках. Утром жесткие одеяла были покрыты инеем, а в ближайших лужах хрустел лед. Но зимой ли, летом много рассветов разрывал крик: «Opsaal! Opsaal! Хаки идут», вынуждая уставших людей и лошадей снова бежать.

Когда провиант нельзя было украсть у врага и люди уставали от билгонга[11] и мучной болтушки или тыквы с картошкой, коммандос грабили местные фермы. Но потом Дани совершил налет на фруктовый сад Япи Малана. Между ними произошла яростная стычка. Дани обвинял «хенсоппера» в трусости и лени, в том, что он отсиживается дома, в безопасности, в то время, как коммандос сражаются с врагом. Япи не выказывал ни признака стыда и твердо стоял на своем.

— В самом начале войны я воевал из любви к своей стране и из долга перед ней, воевал, даже когда стало ясно, что наше дело обречено. Но теперь ты путаешь храбрость с тупым упрямством. Ты не допускаешь, что худшее уже настало, и чтобы принять это, требуется больше мужества, чем продолжать проигранную войну.

Ответ Япи привел Дани в бешенство. Он бросился к коновязи, где стояла его лошадь и вытащил из седельной сумки sjambok — смертоносный кожаный кнут. Размотав до земли его зловещий хвост, он взмахнул кнутом и опытным ударом обрушил сыромятный ремень на спину Малана, порвав его рубаху. Никто не двинулся с места — ни Елена, ни Фрэнк Уитни, ни коммандос, ни даже сам Малан, — никто не стал удерживать или связывать его, однако Япи и не пытался бежать. Елена живо помнила жуткую тишину, повисшую в саду под жарким полуденным солнцем, молчание, смешанное с напряжением, нарушаемое только свистом кнута, разрывавшего воздух, чтобы вновь и вновь впиться в человеческую плоть. Третий удар поверг Малана на колени, кровь струилась из порезов, лохмотья покрасневшей рубахи были почти неотличимы от лохмотьев кожи. Дани еще дважды взмахивал кнутом, но хотя Малан падал на землю, он отчаянно заставлял себя вновь подняться на колени. В глазах, устремленных на своего мучителя и зрителей, горел вызов, зубы были стиснуты, чтобы не дать вырваться крику боли.

— Вот что мы делаем с трусами, — прорычал Дани. — Я мог бы заставить тебя стать коммандос, но, как сказал генерал де Вет, мы не можем затравить зайца с ленивыми собаками! Но я предупреждаю тебя, Малан — это ничто по сравнению с тем, как мы поступаем с предателями, которые помогают «хаки»!

Несмотря на подобные случаи, в тех днях было особое очарование: чувство товарищества, вольный воздух, ночевки у лагерного костра, под звездами, с седлом под головой. В мире, который простирался не дальше холмов, синеющих на горизонте, Елена не могла понять, что Дани не дает им признать поражение и безнадежность этой войны. Затем события стали развиваться в убыстренном темпе. Дани знал, что его ферму сожгли кавалеристы Деверилла, и постоянно следил за ними, и когда в подрывах поездов, налетах на британские лагеря и казармы коммандос начали преследовать неудачи, стало ясно, что Деверилл тоже за ними следит. Вскоре Дани обнаружил причину: Деверилл пользовался услугами «хенсоппера», ставшего «хаки-буром» или «национальным разведчиком» Трансвааля, знавшего каждый овраг и складку на местности — и этим человеком был Япи Малан. С помощью Фрэнка Уитни Дани заманил в ловушку двух человек, которые ему были нужны больше всего, — Малана и Зулу, — и их казнили без всякого суда и следствия.

Когда общее внимание было отвлечено погребением, Елена поспешила вон из лагеря, чтобы побыть одной на пустынном склоне холма, где сгустившиеся сумерки могли бы скрыть ее ярость и стыд.

Елена уважала Дани, доверяла ему, и потребовалось потрясение основ всего мира Елены, чтобы она в нем усомнилась и разошлась во мнении так решительно, как сейчас. Но Дани был не прав… казнь была ошибкой… или она просто слабая женщина, неспособная служить в коммандос? Она старалась размышлять спокойно, избегая эмоций, и всегда приходила к одному и тому же выводу: каждый человек, белый или черный, имеет право на справедливый суд и ни один человек, даже Дани Стейн, не имеет право вершить закон своей рукой.

В то время Елена тоже ненавидела Япи Малана, как любого «хаки-бура», предавшего свой народ, но его убийство, а то, что она видела, можно было назвать только так, побуждало к переоценке происходящего. Малан был буром, и Трансвааль был для него родиной, также как для Стейнов и Гроблеров — он настаивал на этой точке зрения, и Елену, глядевшую вдаль, в сгущавшиеся сумерки долины и тьму будущего, терзало ужасное предчувствие, что после войны «хаки-буры», «хенсопперы» и «бигтерейндеры» уже не смогут снова жить в мире и братстве.