Собрание сочинений. Том 1 - Константин Симонов

Вторая глава

Мужские неуютные углы,Должно быть, все похожи друг на друга.Неделю не метенные полы,На письменном столе два черных круга —От чайника и от сковороды,Пучок цветов, засохших без воды,Велосипед, висящий вверх ногами,Две пары лыж, приставленных к окну,Весь этот мир, в длину и в ширинуДавно измеренный тремя шагами.Как хорошо мы помним до сих порНехитрые мальчишеские трюки:Мгновенно в угол заметенный сор,Под тюфяком разглаженные брюки,И галстук, перед праздником за суткиЗаботливо заложенный в словарь,И календарь стенной, на самокруткиОборванный вперед на весь январь,Пиджак, зашитый грубыми стежками,Тетрадка с юношескими стишками…

Несложные предметы обихода,Треногий стол и голая стена —Все ждало здесь, когда придет она,Желая и страшась ее прихода.

И сам хозяин скучными ночамиМечтал ее в свой угол привести,Рубиться с кем-то длинными мечами,Бог знает от кого ее спасти.

Он клялся быть ей верным до могилы,Он звал ее, он ждал ее сюда.Ждал год и два. Потом почти всегдаОна в конце концов к нам приходила

И говорила: «Бедный, дорогой», —Какое-то незначащее слово,Которое, услышав раз-другой,Мы каждый день хотели слышать снова.

Все стены в доме были той системы,Когда, имея даже скверный слух,Живя в одной из комнат, вместе с тем мыПочти живем еще в соседних двух.

И если у соседа есть жена,То, обхвативши голову руками,Ты все же слышишь, как, ложась, онаРоняет туфли, стукнув каблуками.

А впрочем, женщин в доме было мало,Мужское беспокойное жилье;Мы сами, помню, по утрам, бывало,Стирали в умывальниках белье.

Когда я снова роюсь в этих датах,Я и доныне верю не шутя,Что в тридцать первом не было женатых,Что все женились года два спустя.

Он уезжал отсюда. Есть пора,Когда мы погрубевшими рукамиДолжны потрогать острие пера,Почувствовать себя учениками,

Должны сменить, уехав налегке,Строительный привычный беспорядокНа кляксы ученических тетрадок,На узкую кровать в студгородке.

Он вдруг себя почувствовал подросткомС потертой школьной сумкой на спине.Он был готов ночей не спать на жестком,На самом неуютном топчане.

Учителям, как в детстве, глядя в рот,Сидеть на ученической скамейке,Жевать на завтрак тощий бутерброд,Считать стипендий скудные копейки.

Мать, по своей старушечьей привычке,Явилась на вокзал за целый час.В ее бауле сыну про запасЛежал цыпленок, булочки, яички.

С тех пор, как, убедив ее с трудом,Чтоб каждый день по десять верст не делать,Уехал сын в заводский дальний дом,Ей все казалось, что недоглядела,

Что надо б не пускать его в отъезд.Зазвав к себе, ему котлетки грела,Как он их уплетал, с тоской смотрела.Бедняжка, верно, там-то плохо ест…

Есть матери — блажен, кто их имеет, —Нам кажется порою, может быть,Они всего на свете и умеют,Что только нас жалеть, кормить, любить…

Но если сын обижен ни за что, —Заняв на бесплацкартный у знакомых,В своем потертом, стареньком пальтоОни дойдут до самого наркома.

Но вместо сына к первому звонкуЯвилась вдруг она, его девчонка,В мужской ушанке, с сумкой на боку,В короткой курточке из жеребенка.

Мать ей навстречу важно чуть привстала,Морщинистую руку подала.Пока девчонка что-то щебетала,Мать на нее смотрела из угла.

Ну да, конечно, с синими глазамиИ даже с ямочками на щеках.И щеки не изъедены слезами,И ни одной морщинки на руках.

Ну что ж, она не осуждала сына.Так повелось: растишь, хранишь, потомЧужая девушка махнет хвостом,И он уйдет за нею на чужбину…

Сын, правда, говорил ей, что девчонкаЕму близка как друг или сестра,Но он мальчишка, а она стара,Где дружит сын — там, значит, жди внучонка.

Ей захотелось девушке сказать,Чтоб все-таки она не забывала,Что жениха ей вырастила мать,Что мать его в морозы укрывала,

И если мальчик стал большим мужчиной,Который ей сейчас милее всех,Пусть помнит — тут и мать была причиной.Старухе поклониться бы не грех…

Но вот и он. И, ежась от мороза,Из дымной залы вышли на перрон.Мать отошла. А девушка и онПошли пройтись вперед, до паровоза.

Мать провожала их ревнивым взглядом.Вот сын пришел, а ты опять одна.Он до свистка проходит с тою рядомИ той последней крикнет из окна…

Как два влюбленных, словно все в порядке,Он и она шли вдоль платформ ночных.Она забыла взять с собой перчатки,Он грел ей руки, спрятав их в своих.

Но, боже мой, чего бы он ни дал,Чтоб знать — она нарочно их забыла…Чтоб знать, приятно ли сейчас ей было,Что он ей руки греет. Как он ждал,

Чтоб из обычных ледяных границОна бы вырвалась хотя бы на мгновенье!Пустячное дрожание ресниц,Короткий вздох, одно прикосновенье.

Но что он может знать, когда онаВсе так же, не меняясь год от года,Светла и безнадежно холодна,Как ясная январская погода!

Оставь ее — и ты легко прощен,Вернись опять — она и не заметит,Ее холодным солнцем освещен,Забудешь ты, как людям солнце светит.

Ему хотелось вместо всех «прости»,Не долго думав, взять ее в охапку,Взять всю как есть, с планшеткой, с шубой, с шапкой,Как перышко, в вагон ее внести…

Но, не дождавшись третьего звонка,Он, даже не простившись хорошенько,Сказал ей равнодушное «пока»,Легко вскочил на верхнюю ступеньку.

Состав пошел. Стянув перчатки с рук,Мать вдоль платформ за сыном зачастилаИ, виновато поглядев вокруг,Из-под полы его перекрестила.

Последнее лицо в оконной раме,Последний шепот: «Кутайся тепло»,И кто-то сквозь замерзшее стеклоКричит, беззвучно шевеля губами.

Мать с торжеством на девушку взглянула —Не ей, а старой матери своейУже с подножки руки протянул онИ помахал фуражкой из дверей.

Но девушка ее не замечала.Она, давясь от подступивших слез,Смотрела вдаль, туда, где все кончалось,Где вился дым и таял стук колес.

Мать видела — на воротник упалаТотчас стыдливо стертая слеза.Куда и ревность разом вся пропала.Заплаканные синие глаза

Ей показались мягче и грустнее.Что ж, мать порой ревнует невпопад.Но если мы о сыне плачем с нею,Нам эти слезы полвины скостят.

— Голубчик мой, я так одна скучаю,Я так давно к себе вас не звала.Голубчик мой, пойдемте выпьем чаю… —И девушка безропотно пошла.

До самой двери долгий путь ночнойМать ей тихонько на ухо шептала,Какой он в раннем детстве был больной,Каких лекарств она ни испытала,

Как восемь лет кругом была война,Как трудно приходилось с докторами,Как, если будет у него жена,Должна жена быть благодарна маме.

Всегда назад столбы летят в окне.Мы двадцать раз проехать можем мимо,Они опять по той же сторонеК нам в прошлое летят неутомимо.

Он знал ее давно, давным-давно,Когда-то в детстве жил он рядом с нею,Еще мальчишкой, прячась и бледнея,Подглядывал за ней через окно.

Он помнит платье в ситцевых цветах,И по двору мельканье пестрой юбки,И хитрый взгляд, когда она, устав,Садилась на виду, поджавши губки,

И блеск уже тогда лукавых глаз,И худенькие девочкины руки.Он слишком много для мальчишки разОб этом думал за семь лет разлуки.

И вдруг ее увидеть наяву!Она его сначала не узнала.— Где вы теперь живете? — Я живу… —И улицу знакомую назвала.

— А я ведь вас ходил искать не раз.— Искать меня? — Вы жили рядом с нами.Тогда вас звали Машею. — А вас? —И снова обменялись именами.

Он говорил с ней нарочито грубым,Еще не устоявшимся баском.Когда она подкрашивала губы,Он вытирал их носовым платком.

Под зонтиком, сквозным как решето,В весенний дождь она терпела кротко,Пока с ворчливой нежностью пальтоЗастегивал он ей до подбородка.

Они гордились дружбою своей,Тем, что они так по-простому дружны,Что друг от друга ни ему ни ей,Казалось, больше ничего не нужно.

Она, по крайней мере, много днейЕго к невинной дружбе приучала,Но он, с тоской поверив в этом ей,Себе не верил с самого начала.

Раз так стряслось, что женщина не любит,Ты с дружбой лишь натерпишься стыда,И счастлив тот, кто разом все обрубит,Уйдет, чтоб не вернуться никогда.

Он так не смог, он слишком был влюблен,Он не посмел рискнуть расстаться с нею.Чем больше дней молчал и медлил он,Тем было все труднее и стыднее.

И воровским казался каждый взор,И каждое пожатие — нечестным.Но девушке, пожалуй, до сих порВсе это оставалось неизвестным.

Он много раз один в часы ночныеМечтал, что стоит в дом ее ввести,Ее вихры мальчишечьи смешныеВ послушные косички заплести,

На кухне вымыть чайную посуду,Нагреть свою печурку докрасна, —Ей станет так уютно, что онаОстанется и не уйдет отсюда…

Минутами казалось, что и ейХотелось быть большой, неосторожной.Сердитые морщинки у бровей,И голос вдруг по-женскому тревожный,

И взгляд такой, как будто вдруг онаЗаметила посередине фразыГлаза мужчины, койку у окнаИ ключ в двери, повернутый два раза.

Нет, не повернутый. Но все равно,Пусть три шага ты мне позволишь взглядом.Шаг к двери — заперто. Шаг к лампочке — темно.И шаг к тебе, чтоб быть с тобою рядом…

Но где там! Синеглазая юла,Что ей до нас, до наших темных комнат!Подпрыгнет, сядет посреди стола,Обдернуть платье даже и не вспомнит.

Прижмется, если на дворе мороз,Разуется, чтоб водкой вытер ноги,И поцелует по-смешному — в нос,И на плече вздремнет, устав с дороги.

Недавно целый день была метель.Она за полночь на часы взглянула,Без спросу застелив его постель,Калачиком свернувшись, прикорнула.

Он лег у ног ее, как верный пес,Он видел из-под сдвинувшейся шубыБеспомощные завитки волос,По-детски оттопыренные губы.

Так близко, так ужасно далекоОна еще ни разу не бывала.Чем так заснуть беспечно и легко,Уж лучше бы совсем не ночевала.

Хотелось крикнуть. Выгнать на морозБезжалостно, под носом хлопнуть дверьюЗа это равнодушное, до слезВ такую ночь обидное доверье.

Зато теперь он едет. В самый раз.Он должен поскорей от рук отбиться.От рук ее, от губ ее, от глаз,В кого придется, наскоро, влюбиться.

Зубрить, зубрить, и в пять утра вставать,И засыпать над книгой как попало,Не вспоминая, падать на кроватьИ сразу спать. Иначе все пропало.

Вот только жаль, что рельсы и столбыЛегли соблазном между городами,А предки ждать решения судьбыПривыкли месяцами и годами.

Легко им было забывать навек,Когда, кряхтя, тащились колымаги,Когда казенный сонный человекПо тракту вез почтовые бумаги!

А мы? Вокзал и почта за углом.Нам трудно день прожить без покаянья.Забвенье стало трудным ремеслом,Когда у нас украли расстоянья.

На Спасской башне било семь. МоскваЕще была в рассветной синей дымке.Шипели в снеготаялках дрова.Свистели постовые-невидимки.

Под буквами неоновых рекламСидели сторожа с дробовиками,Похлопывая красными рукамиПо рыжим громыхающим бокам.

Прозрачной, тонкой струйкой купоросаДымки из труб летели от застав, —Казалось, целый город, только встав,Затягивался первой папиросой…

Москва в его глазах была большой,Трамвайной, людной и немножко страшной.В ней были Кремль и Сухарева башняИ два театра — Малый и Большой.

Но стоило войти в нее с утра,Увидеть сторожей у магазинов,Заметить дым последнего костра,Услышать запах первого бензина, —

Чтоб вдруг понять, что с этою МосквойИм можно положиться друг на друга,Что этот город, теплый и живой,В конце концов ему уделит угол.

Понравься ей. Работай по ночамИ утром пояс стягивай потуже,Ни в чем не уступая москвичам,Учись у них, ты их ничем не хуже.

И если разболится головаИ будешь плакать, сидя в чахлом сквере,Никто не вытрет слез твоих. МоскваТаким слезам по-прежнему не верит.

Какое б море мелких неудач,Какая бы беда ни удручала,Руками стисни горло и не плачь,Засядь за стол и все начни сначала.

А вот и дом, куда он так летел, —Старинное святилище науки.Московских зодчих золотые рукиТут положили прочности предел.

Тут все ему внушало уваженье:Тяжелые чугунные замки,Львы у ворот, лепные потолки,Высокие до головокруженья.

По коридорам шли профессораОдин другого старше, старомодней.Он их и не заметил бы вчера,Но с трепетом смотрел на них сегодня —

На их стоячие воротнички,На узенькие, дудочками, брюки,Подвязанные ниточкой очкиИ в синих жилках старческие руки.

К полуночи он возвратился в дом,Где им с утра ночевку указали,Где топчаны, добытые с трудом,Как хвойный лес, стояли в темном зале.

Курили, говорили о Москве.Одним, казалось, далеко за тридцать,Другие только начинали бриться,Но мальчики здесь были в меньшинстве.

Сюда сошлись, на бивуак ночной,Все больше люди с крепкими руками,С хорошей выучкою за спиной.Они себе казались стариками,

Так много за недолгие годаПришлось трудов жестоких пережить им,На голом месте строить города,Кочуя по холодным общежитьям.

Он лег, не раздеваясь, у окна.На свет и тень нарезав зал ломтями,Вся в хлопьях снега, белая лунаНа подоконник оперлась локтями.

В такую ночь и спать не впору нам.Нам нужно, чтобы плиты были гулки,Чтоб нам, привыкшим к четырем стенам,Вдруг помогали думать переулки.

Он, ежась, вышел в темный коридор.Свет не горел. В бутылках мерзли свечи.У самой двери старенький вахтерВ неслышных туфлях поднялся навстречу:

— Вам телеграмма. — Все еще не веря,Опять читал: «Вернись — я не могу».На бланке буквы как следы до двериНа этой ночью выпавшем снегу.

Не может? Лжет. Не может — это значит:Все ходит, ходит ночи напролет,И пробует заплакать, и не плачет,В подушку ртом — как головой об лед.

И вдруг бежит вдогонку за трамваем,Завидя там похожий воротник,Сто раз на дню упрямо забывая,Что встретиться зависит не от них.

Не может быть, он не сошел с ума,Чтоб верить ей, девчонке-недотроге.Она уже испугана сама.Но телеграмму не вернешь с дороги.

И все-таки на том себя ловлю,Что пробую лицо ее представить,Когда она мне говорит «люблю»,Решив себя на память мне оставить,

И не могу. Я вижу только рот,Способный мне сказать два милых слова.Упрямый — сделать все наоборотИ детский — тут же помириться снова.

А вдруг она, упрямица, смоглаНа каблуках перевернуться круто…Синица тоже море подожгла,И кто-то ж ей поверил на минуту.

Спешить к ней, задыхаясь на бегу,Как будто море правда загорится,Не оставаясь у нее в долгу,За сумасбродство отплатить сторицей.

Пусть, спутав все, любя и не любя,Придет к тебе, и рада и не рада.А ты поверь и обмани себя,Решив, что так, наверное, и надо.

Без шапки, наспех натянув пальто,Он выбежал в ночной, пустынный городИ не узнал его. В нем все не то.Сгребают с крыш, и снег летит за ворот,

И доски, как нарочно, поперек,И грохот льда, летящего по трубам,Чтоб не ходил, чтоб сам себя берег,Ему всю ночь напоминают грубо.

Как трудно, сжившись с городом с утра,Вдруг встретить ночью — темным, непохожимИ, зная, что бросать его пора,Опять себя почувствовать прохожим.

Да стоит ли еще она того,Чтоб в книги не заглядывать по году,Чтоб, все забыв, отрекшись от всего,Вернуться, стать мальчишкой ей в угоду?

Он вспомнил комнату, но не такой,В какой он жил, а новой, той, в которойВсе тронуто уже ее рукой:Со скатертью, с окном, закрытым шторой…

Ее подарки, мелочь, баловство,То абажур, то коврик над кроватьюИ штопаное ситцевое платье,В котором ходят только для него.

Он наизусть в нем знает все заплатки,Он любит, чтобы дома, встав со сна,Опять вся в школьных бантиках и складках,Как девочка, в нем бегала она.

Да, стоит быть нелепым, безрассудным,Уехать к ней, себе же на беду,Как хорошо, что ничьему судуТакие преступленья не подсудны.

Ты в этом не раскаешься сначала,Потом раскаешься, потом тебеЕще придется каяться, что малоВ чем каяться нашлось в твоей судьбе.

Как все-таки она его ждала!Она не знала раньше, что в разлукеТак глупо могут опуститься руки,Так разом опостылеть все дела.

Она была внезапно лишенаТех маленьких счастливых ожиданий,Той мелочной, но ежедневной дани,Которую нам жизнь платить должна.

Мы можем пережить большое горе,Мы можем задыхаться от тоски,Тонуть и выплывать. Но в этом мореВсегда должны остаться островки.

Ложась в кровать, нам нужно перед сномЗнать, что назавтра просыпаться стоит,Что счастье, пусть хоть самое простое,Пусть тихое, придет к нам завтра днем.

Любила ли она его? ТревожноИскать портрет. Не узнавать лица,Казалось, присмотреться бы уж можно,А все не присмотрелась до конца.

Ей нравился в нем жесткий рот мужчины,И властное пожатие руки,И первые недетские морщины,И ранние седые волоски.

Ей нравилось, что, идя с нею рядом,Он вдруг дышал, как в гору, тяжело,Блуждая городским замерзшим садом,В пальто ее укутывал тепло

И, руки дольше задержав, чем надо,Терялся и краснел, сходил с ума,Когда она, его смущенью рада,Наивно говорила: «Я сама».

Недавно одолела вдруг усталость.С ним после лыж вернулась чуть жива.Шел снег. Она заночевать осталась,Не из-за снега, так, из озорства.

Ей не спалось, но, притворившись сонной,Она видала, как он лег у ног,Когда-то злой, но ею прирученныйЛохматый и взъерошенный щенок.

Такой большой, покорный, терпеливый,Не смеющий ни рявкнуть, ни напасть…Как хорошо владеть им! И, трусливоЗажмурившись, класть пальцы прямо в пасть.

Она уже два года замечала,Что с ним опасно стало быть нежней.Любовью перепугана сначала,Она потом легко привыкла к ней.

Заметила, что он всего слабее,Когда она — девчонка-егоза,Когда она дичится, и робеет,И делает невинные глаза.

Все с ним да с ним. И даже в скучный вечерЗа то, что он пришел, его браня,Привыкла так, что, кажется, без встречиСама с трудом могла прожить полдня.

Но ей еще ни разу не мечталось,Забыв про все, прийти к нему домой,Чтоб, кроме вечных слов «моя» и «мой»,В погасшем доме звуков не осталось.

И если так, — пожалуй, ведь онаЕго жалела больше, чем любила.Но в эти дни, когда ей грустно было,Когда, оставшись без него, одна,

Она себе не находила места,Ей показалось, что она лгала,Что мать его, назвав ее невестой,Недалеко от истины была.

  Ей захотелось вдруг, без предисловья,Расцеловать его, затормошитьИ, не спросясь ни у кого, решить,Что это называется любовью.

 Послушает? Вернется ли с дороги?По-прежнему ль еще она сильна?Телеграфист был заспанный и строгий,Переспросил зачем-то имена.

………………………………………………….………………………………………………….

И вот вокзал. Бутылки с кипятком,Резиновые, длинные минуты.И скорый поезд, осадивший круто.Последний шаг, плетущийся пешком.

Он в самом деле приезжал сюда.Она должна ему свой голос, руки, тело.— Ждала? — Ждала. — Звала обратно? — Да.— Хотела быть со мною? — Да, хотела.

 А ей сказать бы только: «Милый мой»,Пожалуй, приласкаться осторожно,Чтоб снова провожал ее домой,Чтоб все опять привычно и несложно.

Еще хотя бы год не покидатьукавого сословия девчонок,И в каждом сне его тревожно ждать,И каждый раз за сны краснеть спросонок.

 Быть любопытной и неосторожной,Наперекор мужскому их уму,Знать каждый раз, чего нельзя, что можно,И в руки не даваться никому.

А поезд подходил уже к платформе,Вот кто-то прыгнул с ходу на перрон.Но, слава богу, тот, в военной форме,Который прыгал, все еще не он.

Скорей в толпу, не думая, а тамПусть будь что будет; подождать немного,Пусть не идет за нею по пятам,Она сама найдет потом дорогу.

Бежать, но раньше хоть одним глазкомУвидеть, что приехал в самом деле.А если нет — глаза зажать платком,И звать опять, и ждать еще неделю.

Не может быть. Он обежал вокзал.Он грудью бился в запертые двери.Она придет, — да кто тебе сказал?Уже поняв, но все еще не веря,Бежал, бежал, как белка в колесе,По этому грохочущему аду,Где были все, кого не надо, все,Все, кроме той, которую нам надо.

Чего все это стоило ему —Он понял, лишь домой к себе приехав.Десятки книг, не нужных никому,Забытых стен нетопленное эхо,

И никого. Пустой и длинный день.Бывает одиночество такое,Что хочется хоть собственную теньПотрогать молча на стене рукою.

Мальчишка плачет, если он побит,Он маленький, он слез еще не прячет.Большой мужчина плачет от обид.Не дай вам бог увидеть, как он плачет.

Он плачет горлом. Он едва-едваС трудом и болью разжимает губы,Он говорит ей грубые слова,Которых не позволил никому бы.

Он говорит ей — милой, дорогой —Слова сухие, как обрезки жести,Такие, за которые другойИм был бы, кажется, убит на месте.

Не скинув шубки, двери не закрывИ не отерши ноги на пороге,Она к нему вбежала, как порывНе жданной им и ветреной тревоги.

Так в комнату к нам входят только раз,Чтоб или в ней остаться вместе с нами,Или, простившись с этими стенами,Надолго в них одних оставить нас.

Что можем мы заранее узнать?Любовь пройдет вблизи. И нету силыНи привести ее, ни прочь прогнать,Ни попросить, чтоб дольше погостила.

Он шаг ее услышал за стеною,Но, не поверив, что пришла она,На всякий случай стал к дверям спиною,Касаясь лбом замерзшего окна.

Она швырнула на пол рукавицы,Чтоб он не слышал, туфли с ног сняла,На цыпочках пройдя по половице,Его за шею сзади обняла.

И только здесь, услышав шорох платьяИ рук ее почувствовав тепло,Он в первый раз поверил, что пришлоЕго простое, будничное счастье,

То самое, которого, не плача,Не жалуясь, мы долго ждать должны.Нам без него не радостны удачи,Труды скучны, победы не нужны.

Ему осталось только потесниться,Обнять ее, своим теплом согреть,От слез, от снега мокрые ресницыРукою неуклюже отереть.

Третья глава