Этюды черни - Ольга Анатолиевна Ускова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но Дина не успела объяснить, как увязываются музыкальные этюды и языки программирования. На столе властно и требовательно завибрировал мобильник Иннокентия. Все замолчали. Кеша, ни слова не говоря, поднес трубку к уху, молча выслушал и положил ее на стол экраном вниз.
– Поехали, что ли? – начал мрачно подниматься со стула Андрей.
– Подожди, – спокойно сказал Иннокентий. – Пока вариант А у них. Суетятся. Давай подождем. Туда всегда успеем.
Андрей кивнул. Динка побледнела, но решила доиграть свой этюд.
– Так вот, мужики. Этот Карл Черни был замечательно странным типом. Известно, что он не был женат, не имел близких родственников, испытывал отвращение к путешествиям и ненавидел концертировать. Сидел у себя в очаровательном домике в Вене и преподавал всяким будущим гениям. Интересовали его только кошки. Их у него была тьма-тьмущая. Они все время рожали, и Черни все время устраивал котят по ученикам. Причем потом проверял, как им, котятам, живется в новых семьях. Давайте переназовем проект «Котята черни». Вполне мимимишно и проще рекламировать…
Но никто не среагировал на Динкину попытку отвлечь команду от тревожного гипнотизирования Кешиного смартфона. Дина не могла больше переносить этого застывшего пространства вокруг молчащего телефона. Она набрала опять воздуха в легкие:
– Всё. Чуть не забыли мы тут все. Завтра Пасха, между прочим. Рассказываю про Эммануила настоящую пасхальную историю! Я вот сама про Иисуса подробностей мало знаю. Только то, что и все. Поэтому очень рада в душе счастливому повороту событий на его пути. А вот про систему воспитания духа через квест: служение – друзья – вечеринка – поцелуй – арест – голгофа – распятие – оживление – вознесение и тыканье носом Фому Неверующего в очевидный факт происходящего… Вот про это я понимаю даже слишком много. У Эммануила Абрамовича Голланда нас, головорезов и гавриков по классу виолончели, было двенадцать. Сечете? Двенадцать! И всю дорогу будут библейские совпадения. Собирал он нас, как Иисус своих апостолов, шляясь по рабоче-крестьянским детсадикам и школам Советского района города Москвы в поисках талантов и будущих Ростроповичей. За глаза мы все его звали Эмкой. Он был точной иллюстрацией из «Шолом Алейхема» к книге «Стемпеню» и проповедовал, проповедовал, проповедовал… Он рассказывал о прекрасном. Он говорил, что виолончель – ключ к душе ребенка, что музыка – единственное проверенное доказательство существования Бога на Земле, что путь музыканта священ и светел… Он говорил, говорил, говорил… И родители сдавались и приводили отпрысков своих в музыкальную школу номер 38 города Москвы, Советского района. За мной он приходил три раза. Только на третий раз мои родители-хиппари-математики-атеисты, строго спросив шестилетнее дитя: «Ты правда хочешь?» и получив странное заключение: «Лучше уж эта бандура, чем скрипка. Скрипка пищит», – сдали меня учителю.
Эмка внешне состоял из двух профилей, огромного носа и кадыка, которые я изучила за семь лет во всех подробностях. Костюм был единственный и не менялся никогда, а невероятная кучерявая шевелюра посыпала истертые лацканы щедрой перхотью. Он был объектом шуток, подтруниваний и издевательств и со стороны нас, его учеников, и со стороны других педагогов. Но… он был гениальным учителем и отличным музыкантом. Иногда, когда наши темные душонки не хотели открываться навстречу свету, он брал в руки наши инструменты и играл сам. И тогда вибрации его святого сердца наполняли обшарпанный класс, и все затихали, и где-то внутри, в районе солнечного сплетения, раскрывался чудесный цветок. И знаете что? Сегодня, когда я перебираю моменты безусловного счастья, я вспоминаю именно это чудо.
Мы, его ученики, были неблагодарными, темными свинтусами. Только один из двенадцати, Миша Ровенский, исправно выполнял задания учителя, «молился», то есть играл на инструменте, от трех часов в день. Я, имея кучу дел по систематическому нарушению большинства заповедей, постепенно свела ежедневную практику к тридцати минутам, а потом… эх! Миша был бледным, красивым, почти бестелесным мальчиком. Часто болеющим. Путь его затерялся в Гнесинке.
Но однажды я сделала учителю по-настоящему больно. Уже перед самой развязкой. На седьмом году нашей с ним духовной практики. Он, помогая мне вытащить виолончель из чехла, обнаружил на задней стенке инструмента глубокие царапины через весь корпус. Когда стукач Вовчик поведал перед всем школьным оркестром, что мы с ним катались с горки перед школой на инструментах и попали на кочку, вот и расцарапалось, Эмка побледнел и ушел из репетиционного зала. Мы подождали-подождали и разбрелись по своим делам, тихие и пристыженные. Когда выходила, я услышала из окна класса божественное исполнение Дворжака. Это Эммануил Абрамович отмаливал наши с Вовой души у Вселенной.
А буквально на следующей неделе случилась беда. У Эмки кроме виолончели был единственный свет в жизни, его действительно красивая жена и две очаровательные малышки-дочки. И был поцелуй этой жены с кем-то еще. И был уход Эммануила Абрамовича на диван в класс. И там было что-то выпито. Может, наперсток, может, два. И в расхристанном, пьяном состоянии он был застигнут кем-то из партийных родителей, и директор школы «умыл руки», как Пилат. И Голланда изгнали и распяли…
И вся эта история была бы не пасхальной, а просто советской тупой историей про уничтожение людей. Если бы не продолжение от 1994 года. Когда я полетела в Германию в Штутгард на Ce-bit. И там большой плакат тормознул мое внимание. На нем был изображен очень красивый седой еврей с летящей шевелюрой в идеальном смокинге и
