Римские рассказы - Альберто Моравиа

— Привет, Джиджи!

Но я не обратил на это внимания, так как знал его сдержанный характер. Я вошел и решительно сказал:

— Эджисто, я пришел просить тебя об одолжении.

Он ответил:

— Прежде всего закрой дверь, а то холодно.

Я закрыл дверь и повторил свои слова. Эджисто прошел в глубь магазина, в темный угол, где стоял старый письменный стол и кресло, и, усаживаясь, сказал:

— Ты был болен… Расскажи мне, что с тобой было?

Я понял по его тону, что он хочет говорить о моей болезни, чтоб уклониться от разговора об услуге, о которой я собирался его попросить. Я оборвал его, сухо ответив:

— У меня было воспаление легких.

— Да неужели? И ты так просто об этом говоришь? Да ты расскажи подробнее…

— Я хотел поговорить с тобой не об этом, — сказал я, — у меня к тебе просьба… мне срочно нужны пятнадцать тысяч лир… Одолжи мне их, а через месяц я тебе верну.

Я увеличил сумму, потому что теперь Марио был не в счет и оставались только два человека, у которых я мог занять денег.

Эджисто начал тотчас же грызть ноготь на указательном пальце, потом принялся за средний. В конце концов оп сказал, не глядя на меня:

— Я не могу одолжить тебе пятнадцать тысяч лир… но я могу указать тебе способ заработать без особого труда пятьсот и даже тысячу лир в день.

Я, признаюсь, посмотрел на него почти с надеждой:

— Каким образом?

— Он выдвинул ящик стола, вытащил оттуда вырезку из газеты и, протянув ее мне, сказал:

— Прочти это.

Я взял и прочел:

«От пятисот до тысячи лир в день вы можете без труда заработать, сидя дома, изготовляя художественные изделия, посвященные празднованию «святого года» *. Вышлите пятьсот лир по адресу: почтовый ящик номер такой-то…»

* «Святой год» или «юбилей» — одно из средств, придуманных папами для привлечения в Рим паломников. Отмечается каждые 25 лет. Последний «святой год» праздновался в 1950 году. — Прим. перев.

В первый момент я так и остался сидеть с разинутым ртом. Нужно сказать, что я еще раньше слышал об этом объявлении. Таким путем некоторые провинциальные аферисты ловили на удочку простаков. Вы посылаете пятьсот лир и получаете взамен бумажный трафарет. Если положить его на открытку и обвести тушью, то появляется силуэт собора Святого Петра. Потом открытки нужно было распродавать, и, по утверждению аферистов, благодаря большому наплыву паломников можно было легко сбывать от пятидесяти до ста открыток в день по пятьдесят «лир за штуку. Я вернул газету Эджисто со словами:

— А я-то считал тебя другом…

Теперь он обгладывал ноготь на безымянном пальце и, не поднимая глаз, ответил:

— А я и есть твой друг.

— Прощай, Эджисто.

— Прощай, Джиджи.

С виа Ларионе я пошел на проспект Виктора Эммануила, сел в автобус и направился на виа деи Куатро Санти Коронати. Там жил Аттилио, еще один мой приятель, у которого я рассчитывал занять денег. Он был третьим и последним, на кого я надеялся, потому что все остальные товарищи из нашей компании были бедняки и, даже если бы захотели, не смогли бы ссудить мне ни одного чентезимо. Я все заранее обдумал и рассчитал, вы сами можете в этом убедиться: Марио владел баром, где всегда бывало много посетителей, Эджисто наживался неведомо как на своем магазине подержанной мебели, а Аттилио тот просто занимался мародерством в своем гараже, отдавая напрокат машины и ремонтируя их. Мы с Аттилио тоже были вроде как братья, я был даже крестным отцом его дочки. Когда я вошел, Аттилио лежал под машиной, голова и грудь его не были видны, только ноги торчали наружу.

— Аттилио, — позвал я, но на этот раз в моем голосе уже не было никакого трепета.

Он повозился там еще немного, а потом осторожно вылез, вытирая залитое маслом лицо рукавом комбинезона. Это был коренастый мужчина с мрачным лицом цвета непропеченного хлеба, с маленькими глазками, низким лбом, со шрамом над правой бровью. Он тотчас же сказал:

— Знаешь, Джиджи, если ты пришел насчет машины — ничего не выйдет, они все заняты, а большой рыдван сейчас в ремонте.

Я ответил:

— Да нет, дело не в машине… Я пришел просить тебя об одном одолжении: дай мне взаймы двадцать пять тысяч лир.

Он хмуро посмотрел на меня, потом сказал:

— Двадцать пять тысяч лир… Сейчас я тебе их дам… подожди.

Я был поражен, потому что больше уже ни на что не надеялся. Он медленно подошел к куртке, висевшей в гараже на гвозде, вытащил из кармана бумажник и, подойдя ко мне, спросил:

— Дать тебе бумажками по тысяче или по пять тысяч лир?

— Как тебе удобнее, мне безразлично.

Аттилио пристально посмотрел на меня. В глазах его появилась какая-то непонятная угроза. Он продолжал настаивать:

— А может быть, ты хочешь получить частично в сотенных бумажках?

— Большое спасибо, в бумажках по тысяче лир было бы в самый раз.

— Так, может быть, — сказал он, как будто осененный догадкой, — тебе дать тридцать тысяч? Если нужно, скажи, не бойся.

— Да, ты угадал, давай тридцать тысяч… мне как раз нужна такая сумма.

— Давай руку.

Я протянул ему руку. Тогда он отступил на шаг назад и сказал свирепым голосом:

— Скажи, курицын сын, ты что, и вправду решил, что деньги, которые я зарабатываю с таким трудом, я должен тратить на бездельника, вроде тебя? Ты так решил, да? Но ты ошибся.

— Да я…

— Да ты болван… Я не дам тебе и сотни лир… Нужно работать, взялся бы лучше за дело, вместо того чтобы проводить время в кафе…

— Мог бы сразу это сказать, — разозлился я, — кто же поступает так…

— А теперь проваливай, — заявил Аттилио, — уходи сию же минуту… Скатертью дорога.

Я не мог больше сдерживаться и сказал:

— Мерзавец!

— Что? Что ты сказал? — закричал он, схватив железный ломик. — А ну-ка повтори!

Словом, мне пришлось спасаться бегством, иначе бы он меня избил. Вернувшись в то утро домой, я почувствовал себя постаревшим лет на десять. Мать из кухни спросила меня:

— Ну, одолжили тебе деньги твои друзья?

Я ответил:

— Я не застал их.

Но за столом, видя, что я расстроен, мать сказала:

— Признайся: они ведь не захотели одолжить тебе денег… К счастью, у тебя есть мать… вот, возьми.

Она достала из кармана три бумажки по десять тысяч лир и показала их мне. Я поинтересовался, где она их раздобыла, и мать ответила, что у бедняков есть один друг — это ломбард; оказалось, что она заложила там кое-какие вещи, чтобы добыть мне эти деньги. Она и до сих пор еще не может выкупить золотые вещицы, которые отнесла туда.

Ну, об этом хватит. Я провел целый месяц в Санта-Маринелла. По утрам в солнечную погоду я катался на лодке и иногда, наклоняясь к воде, смотрел на дно, где плавали разные рыбы, большие и маленькие, и спрашивал себя, есть ли, по крайней мере, дружба среди рыб. Среди людей дружбы нет, хотя слово это придумали они сами.

Бу-бу-бу

 Около полуночи я отвез хозяев домой, а затем, вместо того чтобы поставить машину в гараж, поехал к себе, снял комбинезон, надел синий выходной костюм и, не торопясь, отправился, как было условлено, на виа Венето. Джорджо ждал меня в баре с двумя приезжими из Южной Америки, его клиентами в эту ночь: перезрелой дамой с черными, видимо крашеными, волосами, увядшим размалеванным лицом и голубыми бесноватыми глазами, и мужчиной намного моложе ее, с гладким, нагловатым лицом, непроницаемым, как у манекена. Вы знаете Джордже? Когда я встретил его в первый раз, он был еще мальчишкой с ангельским личиком, белокурый и розовый. Было это во времена высадки союзников. В эти дни, когда дула трамонтана, Джордже в спортивной куртке и военных брюках бегал вприпрыжку взад и вперед по тротуару у фонтана Тритоне, нашептывая прохожим: «Америка». Вот так, немножко на «Америке», немножко на других вещах, он научился болтать по-английски, а потом, когда союзники ушли, стал в качестве гида показывать туристам, как он сам говорил, днем — памятники, а ночью — дансинги все в том же районе Тритоне и виа Венето. Конечно, он приоделся: теперь он ходил в плаще с капюшоном, из тех, что появились у нас после высадки союзников, в узеньких брюках, в ботинках с медными пряжками. Но зато он очень подурнел и уже не был похож на ангелочка, как в дни черной биржи; на лбу и висках появились залысины, голубые глаза стали какими-то стеклянными, лицо осунулось и посерело, а чересчур красные губы кривились улыбкой, в которой было что-то тупое и жестокое. Джордже представил меня чете иностранцев как своего друга, и те сразу же заговорили со мной как они думали, по-итальянски, а на самом деле на чистейшем испанском языке. Джордже, видимо, был чем-то недоволен. Он сказал мне вполголоса, что эти двое помешались на подозрительных заведениях, посещаемых преступниками, а в Риме таких притонов нет, и он не знает, как им угодить.

Действительно, дама, смеясь, сказала мне на своем скорее испанском, чем итальянском языке, что Джорджо нелюбезен и не умеет быть хорошим гидом: они хотят пойти в какой-нибудь кабачок, где собираются пистолерос, а он артачится. Я спросил, что это за чертовщина — пистолерос, и Джорджо с досадой пояснил, что пистолерос — это убийцы, воры, взломщики и тому подобные субъекты, которые в городах Южной Америки собираются вместе со своими дамами в определенных заведениях, чтобы тихо и мирно подготовить какое-нибудь дельце.