В теснинах гор: Повести - Муса Магомедов

Помню, как впервые люди увидели патефон. Привез его избач Ахмед, молодой веселый паренек. Собрались все, недоумевают, что можно ждать от какого‑то ящика. И вдруг полилась из ящика чудесная музыка, запела Патимат из Закара, а пела она так, что глухой заслушается. И тут выходит старая Аша — мать Мусы–Хаджи и слезно просит Ахмеда:

— Зачем держишь Патимат в неволе, выпусти ее из ящика, дай нам посмотреть на нее.

Ну, тут, конечно, кто подогадливее, засмеялся, а кто и согласился с Ашей. «Выпусти, — говорят, — певицу, Ахмед, а то сами сломаем ящик». Еле успокоились. Каждый день в ауле теперь приносил новости. А как телефон проводили, все не верили, что, мол, как это голос побежит по проводам? Теперь‑то наши внуки и телевизору не удивляются, а их деды и представить себе такого не могли.

В общем, дел в ауле было пропасть. Я после смерти Гасан–Гусейна стал секретарем партячейки, а Муса–Хаджи председателем сельского Совета.

Прошло три года, и вдруг до нас доходят слухи, будто в Андийских горах на дорогах Чечни появился разбойник по кличке «Черный». Обычно он нападал на горцев, шедших по лесным дорогам в Чечню на ботлихский базар. Не сиделось нам дома, оседлали коней и в милицию. Так и так, говорим начальнику, хотим ловить разбойника, что‑то подсказывало нам, что это наш старый знакомый. Начальник милиции принял нас хорошо, сказал, что оперативная группа уже готовится к операции. Мало того, незадолго два милицейские, переодетые в одежду горцев, отправились на ослах в сторону Чечни. Там этот проклятый Черный обезоружил их и был таков, даже лица его толком невозможно разглядеть — так молниеносно он действует. Правда, один из милицейских мельком заметил, что Черный — парень красивый, с тонкими черными усами и лицом, будто выбитым из бронзы. Но и эти, на лету схваченные приметы, утвердили нас в мысли, что это за птица. Черный — это Зурканай, разбойник и убийца, злейший враг трудового народа.

— Торопиться с выводами не будем, — охладил нас начальник милиции, — но оставлять эту пакость на свободе — позор всем нам. Включайтесь быстро в отряд Махсуда и действуйте. Только предупреждаю, — никаких самовольных шагов, подчиняться приказу. Ну, счастливого пути! И так мы всем отрядом поехали ловить банду Черного. Прямо скажу, хвастун был этот Махсуд великий! Правда, парень был храбрый, пули не боится, но уж больно бесхитростный и горячий. «Они узнают Махсуда!» — говорил он и никаких советов не принимал в расчет.

Шли мы медленно, тщательно прочесывали лес. В одном месте даже заметили недавнее пребывание людей. Кто же может в темном лесу ночевать, кроме разбойников? Но больше пока ничего обнаружить не удалось. Значит, пронюхал Черный, что идет отряд, и скрылся в надежных местах.

В те годы уже шли слухи о начавшейся на плоскости коллективизации, кое–где в горах создавали коммуны, раскулачивали богачей. Их недовольством и пользовались бандиты. Они скрывались в домах раскулаченных, и знали, что их не выдадут. На одном хуторе мы опять было обнаружили следы, правда, двадцатидневной давности. Оказывается, ночью нагрянули разбойники и сняли мед из ульев. Хозяйку с маленьким сыном они связали, бросили у дома. При свете факелов женщина увидела, что лица разбойники прятали под масками. Больше мы ничего не узнали. В одном из ближайших аулов убили председателя сельского Совета. Мы бросились туда. Но оказалось, что это дело рук кулацкого сынка. Мы советовали Махсуду устроить слежку из бедных и честных людей, чтобы в каждом ауле, в каждом хуторе были помощники, но он не соглашался.

— Что мы не мужчины, и не можем поймать эту жалкую банду! — петушился Махсуд.

Наконец, потеряв всякую надежду, мы вернулись в Ботлих. Тут приходит к нам старый чабан и говорит, что видел кучку подозрительных людей в Ботлихе. Обложили мы дозорами базар. И что же оказалось? Двое из банды Черното торговали в тот день бурками. Да, видно, как‑то узнали они про нас. Среди торговцев бурками поднялась суматоха — кричали, что бурку украли, в этой‑то неразберихе враги и скрылись. Мы заподозрили, что кто‑то нарочно устроил эту суматоху, арестовали двоих, но они оказались честными людьми.

Наступила осень, сельхозработы в разгаре, а мы с Мусой–Хаджи вернулись в родной аул ни с чем. Правда, предполагали мы, что Зурканай мог появиться в ауле в любое время, дома у него немало отцовских богатств спрятано, да и родная сестра там.

Мы обыскали весь дом, но золота не нашли, а оно было, это мы точно знали. На допросе старый Осман клялся, что нет у него ничего за душой, но все помнили, каким скопидомом он был, как копил свое богатство, наживал на бедняках. Конечно, не хотел, старый шакал, передать все Советской власти. Где‑то спрятал золото, и, видимо, один сын и знал об этом. Наверняка золото приведет Зурканая в) аул.

Мы надежно охраняли Заиру с сыном: этот разбойник мог и ей мстить. Переселили к Заире старого отца. Как раз напротив дома Османа в доме Мусы–Хаджи сделали временно контору Совета с таким расчетом, чтобы активисты по очереди дежурили днем и ночью, не сводя глаз с кулацкого дома. Мы предупредили всех, кто жил на хуторах, мельницах, кто чабанил в горах и на равнинах, чтобы немедленно сообщили в случае появления подозрительных людей.

И вот однажды весной (было это р тысяча девятьсот тридцать первом году) вечером, когда я только что вернулся с поля, прибежал к нам сын Заиры и сказал, что мать просит «кувшин бузы для кунака». Это был наш условный знак, наш пароль. Значит, в доме кто‑то появился, я дал мальчику полный кувшин бузы, а сам, сунув в карман пистолет, отправился вслед за ним, да наказал жене срочно сообщить об этом Мусе–Хаджи.

— Вот и братец мой двоюродный явился, — спокойно встретила меня Заира. Я кивнул человеку, сидевшему на коврике. Он ел суп, пил бузу, и, казалось, его только это и интересовало. Он бросил на меня мимолетный тяжелый взгляд из‑под густых бровей и опять уткнулся в миску. Одет он был плохо, сверху старой чухи висел кинжал, а карман оттопыривался, не иначе, как там лежит тапанча. В стороне лежали хурджины.

— Салам алейкум, — говорю, — с приездом.

— Ваалейкум садам, — ответил кунак и встал, чтобы подать мне руку, а рука была грубая, крепкая и, видимо, год воды не видела. Сели мы, молчим. Думаю: «Опытная, видать, птица». Бузы я своей отведал. Спрашиваю, куда путь держит кунак. А он плетет что‑то насчет хунзахского базара, мол, сам из Тляроты, приехал кочну продавать. Устал, говорит, по дороге и вот зашел в первый попавшийся дом. Спасибо, хозяйка оказалась добрая да приветливая: «Отныне будешь моей куначкой, всегда рад буду у себя видеть».

Тут заходит и Муса–Хаджи. Кунак немного растерялся, но ненадолго. Опять встал, подал руку и Муса–Хаджи. Сел, но вижу, будто на гвоздях сидит или на раскаленных угольях. А Муса–Хаджи так запросто спрашивает:

— Откуда, говоришь? Из Тляроты? Как там мой кунак поживает, Асадулла. Я ведь с ним дороги строил.

— Шив Асадулла, добрый человек, — не моргнув глазом, отвечает | кунак.

— Жив, говоришь, — Муса Хаджи усмехнулся в усы. — Значит, вернулся с того света?

Кунак приподнялся.

— Ты садись, садись, — говорит Муса–Хаджи, делая вид, что достает табак из кармана. — Его ведь бандиты зарезали в Цунтинских горах.

— Не знаю, о каком Асадулле вы спрашиваете, у нас их несколько, — отвечает гость, но голос его дрожит.

— А о том, самом, — и Муса–Хаджи вытащил тапангу и направил его на кунака. Тот вскочил, но я тоже не зевал, бросился на него. Мы связали ему руки крепко, вынули из его кармана тапанча, сняли с пояса кинжал и усадили.

— Ха–ха–ха! — вдруг засмеялся кунак.

— Что ты ржешь, как конь? — спросил я.

— Ничего, скоро заплачет, — сказал Муса–Хаджи.

— Как же не смеяться, когда вы — работники милиции — меня связали, как разбойника. Мы ведь за одной и той же сволочью охотимся. Эх, вы.

Мы немного растерялись:

— А чем ты докажешь, что работаешь в милиции.

— Развяжите руки, покажу документы, я уже третий год за проклятым Черным слежу и никак не могу поймать.

— Не развяжу, Муса–Хаджи, не верю я ему, — говорю, — глаза у него «кошачьи, предательские.

— Тогда возьмите сами из. моего внутреннего кармана, — говорит кунак.

И действительно, в кармане лежала потрепанная, пожелтевшая бумага с печатью, штампом. В ней говорилось, что Ахбердилав Мухума является работником милиции. Мы посмотрели друг на друга. «Ничего не понимаю, — говорит Муса–Хаджи, — значит, своего брата разоружили».

— Все равно я не верю ему. Если бы он был работником милиции, к нам, в Совет сначала пришел бы. Надо справиться у начальника. Пока не развязывай его. Стой в карауле, а я пойду позвоню в район.

— Вам же хуже будет, я вам потом не прощу этого, — говорит кунак.

Но подозрения у меня не прошли. Пришел в Совет, телефон не работает, значит, отрезали, сволочи, где‑то в лесу. Послал срочно на коне человека к начальнику, рассказал, что поймали такого‑то. К вечеру приехал сам начальник. И как вы думаете, обманул нас бандит. Долго он упирался, но потом все‑таки раскрылся. Его послал сам Черный — Зурканай в разведку. Особенно его интересовал отцовский дом: кто там, как можно незаметно проникнуть туда. Лазутчик должен был к обеду вернуться в лес.