В теснинах гор: Повести - Муса Магомедов

— Да уж совсем захвалил меня, старый! — застыдилась тетя Заира. Лицо ее зарумянилось от смущения и сразу помолодело, будто и впрямь вернулось то далекое время.

— Не стыдись, Заира, ты свою красоту берегла с честью, — ответил дед и продолжал: — Вслед за первым большевиком, мы тоже сыграли свадьбы. Мечтали мирно трудиться, укреплять Советскую власть. Но враги не дремали. Однажды ночью стуком в окно меня разбудил Муса–Хад–жи. Увидев его, я понял, не зря пришел, нюх был у него на врагов, что у овчарки на дичь. Не зря же командир всегда посылал его на разведку. Показывает он мне, мол, возьми оружие, — кажется, пришел Фатах. При одном его имени от злости дыбом стали мои волосы. «Не может быть?» — «Ночью, — говорит, — выхожу во двор: что‑то подозрительно лаяла собака Османа. Я не верил ему, вижу, прикидывается кулачье дружком Советской власти, а зло на душе таит. Потому у меня к нему особый глаз. А сегодня явился к нему ночной гость. Сам Осман открыл ворота. Повел коня во двор, потом в задней комнате свет зажег и сразу спустил шторы». — «Откуда же ты знаешь, что Фатах пожаловал? Может быть, какой‑нибудь торговец?» — «Нет, Залимхан. Нюх меня не обманывает. Я его тень даже могу отличить. Это он. Окружим дом». — «Так сразу нельзя, — говорю, — посоветоваться бы с Гасап–Гусейном, разбудить и других». — «Спешишь — людей насмешишь». Я пошел будить бывших партизан, а Муса–Хаджи остался на карауле.

Осман был единственным, кто остался из рода того купца, который основал аул Рандых. Кто в город перебрался, кто барановодом сделался, переселился в кумыкские степи, а Осман — сын Абдурахмана — сосал кровь бедных горцев долгие годы. В основном он занимался, как и предки, торговлей. Ездил в Бухару, Самарканд, привозил каракуль, шил из него папахи, продавал и в городе, и в горах. Жадный и скупой он был. Папахи сам шил. В горах держал маленькую отару овец — голов двести не больше. Осеньщ туш двадцать висело на его веранде. Во дворе было два коня, три коровы и все видимое богатство. Остальное он копил в золоте. Даже дом себе не мог построить долго. Только когда подрос сын — Зурканай, а имя это означает — мечь всемогущего, начал Осман строить дом. Построил его как крепость. «На мое богатство взирают все, а в селе у меня нет братьев, должен сам на себя надеяться», — говорил он друзьям. Ни одного каменщика или плотника из аула не взял, хитрый, всех привез из города. После постройки тоже домой никого из сельчан не приглашал, если кто приходил в гости, принимал его на застекленной веранде. И работников у него бывало совсем мало, а в одно время никого не держал, кроме одного чабана. За конями и быками ухаживал сам или заставлял сына. Так что, никто не знал расположеппе его комнат. Услышав о революции, стал он внимательным к соседям, односельчанам, раздал им по одному барашку, будто на садака — жертвоприношение — по умершей матери и целую арбу мануфактуры распределил сиротам. Кое‑кто сказал, что Осман не зря расщедрился, свихнулся, мол, и тут на удивление всем, он выдал за бедняка — бывшего своего чабана дочь Меседо. Итак, Осман сделался «средним» крестьянином. И когда у нас в бедняцком комитете шла речь о том, у кого что конфисковать для кресткома, никто не указывал на Османа. Будто не было в ауле такого богача. Кроме того, его зятек теперь активно выступал на собраниях за бедноту, хотя жил он под одной крышей с Османом. Так что и на дом Османа не показывали люди, как раньше: никому он не мозолил глаза.

Вот каким хитрецом оказался Осман. Мы догадывались, что в душе он таит вражду против Советской власти. Хоть сам никогда и не служил в войсках имама — и тут он схитрил: «Я не трону никого, и меня не трогайте». В ауле поговаривали, что зять его отвел в отряд Фатаха десять голов овец и несколько бурдюков вина. Скрывал же он, подлец, у себя лазутчиков Деникина и Алиханова. И богатство, накопленное годами, превратил в золото и спрятал где‑то в надежном месте. Все это^знали мы — большевики села и ждали лишь момента уличить коварного врага. Это чувствовал, наверное, и Осман, все старался завести дружбу с нами: то, бывало, приходил на очаг, обычай был раньше собираться зимой у кого‑нибудь на вечеринку, где женщины пряли шерсть, лущили кукурузу, а мужчины хабарничали, рассказывали сказки. Так вот до революции он и не знался с нами, ведь у него все приезжие торговцы или Фатах бывали в гостях. А после победы Советской власти не обходил он нас. Придет, сядет среди других, сам помалкивает, а слушает, что люди говорят, и одеваться он стал как и все, даже еще беднее. Приглашал односельчан к себе в гости. То мне, то Гасан–Гусейну обещал шапки сшить, словом, готов был на все, лишь бы его не трогали, не вспоминали старое.

Дедушка помолчал, погладил усы и продолжал:

— Как сейчас, помню тот роковой вечер. Большевики аула окружили дом Османа, а мы втроем: я, Гасан–Гусейн и Муса–Хаджи — зашли к нему во двор. Ворота были закрыты. Мы постучали, на веранде появился Осман, зевая и потягиваясь. «Кто там в такой поздний час пожаловал?» — спрашивает, а у самого голос дрожит. Гасан–Гусейн отвечает: «Вот пришли, Осман, к тебе в гости, побеспокоили тебя». — «Я сейчас, товарищи, — говорит, — только оденусь». — «Нам просто так кое‑что спросить», — говорю ему. Но он тут же нырнул в дверь, а Муса–Хаджи каким‑то образом, мастер был на эти дела, открыл ворота. Вошли на веранду, потом в комнату заглянули, и вдруг грянул выстрел. Это Фатах выскочил в окно, а в него стрелял один из наших. Бросились мы туда, где раздавались выстрелы. «Вот он, бывший наиб», — кричит Муса–Хаджи.

Во дворе, под той айвой умирал Фатах, в руках у него еще дымился револьвер. Рядом дрожащий Осман: «Он насильно ворвался, я хотел вам сообщить, товарищи, но подлец не выпускал нас из дому. Клянусь Аллахом, я ни в чем не виноват».

«Пошли с нами, там выясним, виновен ты или нет», — сурово сказал Гасан–Гусейн, и сам пошел посмотреть путь. Послышался еще выстрел и стук копыт коня. Будто тень большой птицы мелькнула и пропала. «Зурканай убежал», — закричали ребята. Выскочил во двор Гасан–Гусейн, вскочил на коня Фатаха и поскакал за сыном Османа. За ним Муса–Хаджи и другие. Мы трое остались около умирающего наиба. Умирал он тяжело, стонал, катался по земле, не хотел оставлять эту землю. «И так долго ты ходил по ней, тяжело ей было от твоих грязных сапог, теперь целуй ее, подлец», — говорил я, но Фатах ничего не ответил, да и не было у него сил ответить. А там, в стороне леса, слышны были крики, стук копыт и выстрелы. «Как бы Гасан–Гусейн не прозевал, — думал я. — Зверь в лесу хитрее становится, мояшт быть, не надо было гнаться за ним, по–том все равно поймали бы». Наконец Фатах скончался. Но я все еще стоял у его мертвого тела. Слышу, возвращаются ребята, возвращается и конь, на котором ускакал Гасан–Гусейн: как увидел при лунном свете коня без ездока, будто огонь опалил мне сердце. «Где Гасан–Гусейн?» — кричу. «Не нашли его. Только конь бродил по поляне». — «Не может быть», — говорит кто‑то сзади меня. Это Осман подал голос. Был он белее бумаги от страха. Видимо, догадался, что сын его стал убийцей. Я выбежал во двор, сел на коня, помчался в сторону леса. За мной и Муса–Хаджи на кресткомовском коне… Конь сам нашел Гасан–Гусейна. Лежал он в кустарнике, в руке револьвер, а лицо его было в крови. Мы бросились к другу. «Не уберегли такого человека!» — сжимали мы кулаки, и оба поклялись отомстить страшной местью за его гибель. Всю ночь и весь день гонялись мы за Зурканаем, но его и след простыл.

А к вечеру хоронили всем аулом Гасан–Гусейна. С маленьким трехлетним сыном на руках вдовой осталась красавица Заира. Народ бросился к дому Османа — он был временно заточен там. Люди хотели разнести его в щепки, этот проклятый дом, сжечь его дотла вместе с хозяином, но мы не позволили. «Османа будут судить по советским законам, а дом мы конфискуем и поселим туда семью погибшего товарища». Так и сделали. Правда, Заира долго противилась. «Не хочу я жить в кулацком доме», — говорила она. Долгие ночи проводила вдова, плача и горюя, с ребенком на руках па могиле мужа. Но прошло время, люди добрые помогали ей во всем, и мы уговорили ее переселиться в османовский дом. «Ради сына ты должна крепиться, в память Гасан–Гусейна расти сына добрым и здоровым, как его отец». И постепенно успокоилась Заира, заросла глубокая рана, работала она, воспитывала сына.

А разбойник Зурканай как в воду канул, хотя ухо и глаз мы держали востро. Между тем наступила новая жизнь. Лучшие земли — бывшие поля богачей и мечети крестном роздал беднякам, а то, что осталось, перешло в так называемое «Товарищество». Теперь крестьяне сообща обрабатывали землю, пасли скот. Вместо мечети мы открыли клуб, хотя на первых порах неграмотные темные аульчане и слышать об этом не хотели. Мулла имел большое влияние па верующих. В аул приехали первые учителя, и люди потянулись к грамоте, к свету. Только самые отсталые еще ворчали и проклинали новые времена, а молодежь сразу пошла за нами, хоть и трудно было ломать сразу все дедовские порядки.