Царская невеста - Валерий Елманов

— Пошто о нем помыслил?

— Раз поклеп, стало быть, задумал его человечишко из самых что ни на есть подлых, — пояснил я. — А гнуснее его у князя холопов нет. К тому же он тать из беглых. Прибился к Михаиле Иванычу, пред тем как Девлет Москву спалил…

— А откель ведаешь, что из беглых, да еще и тать? — перебил Иоанн.

— Что беглый — догадки, а что тать — ведаю доподлинно. Он же и меня грабил, — усмехнулся я. — Тому и видоки есть. — И мгновенно напоролся на расширенные от ужаса зрачки Годунова, стоящего за царской спиной.

Ох черт! И впрямь нельзя рассказывать про налет на усадьбу. Если дотошный Иоанн начнет копать, чего я туда приперся да с какой целью, непременно всплывет имя Висковатого-младшего, и кое-кому мало не покажется. Надо исправляться.

— А первым из видоков могу назвать торгового гостя Прова Титова, с коим мы ездили на торжище в Кострому. Этот Осьмушка устроился к нему под личиной приказчика да потом, уже в пути, не удержавшись, выкрал мой ларец с деньгой. Тому послухов из числа людишек купца наберется десятка два, а то и поболе. Жаль, что нам тогда его настичь не удалось — удрал. — И вопросительно посмотрел на Бориса: так сойдет?

— Ага, успокоился парень. Вот и славно.

— А пошто князю о том не сказывал? — недовольно — и впрямь стукач получался из ненадежных — осведомился Иоанн.

— По первости хотел я его уличить, когда повстречал, да Осьмушка меня опередил — сам Михайле Иванычу во всем покаялся, и князь повелел, чтобы он свои грехи в битве за Русь кровью искупил. А коли жив останется, значит, на то божья воля и господь его прощает.

— Лжа, — прохрипел лежавший, с усилием отрывая голову от земляного пола. — Не сказывал он мне про татьбу. Повинился лишь в том, что из беглых. А мне в ту пору кажный человечишко дорог был, вот я и…

Он недоговорил, потеряв сознание. Кат тут же засуетился подле, пытаясь привести князя в чувство — пытать, когда человек не чувствует боли, да и вообще ничего, бессмысленно и неинтересно.

— Ну а опосля? — не отставал Иоанн.

Я пожал плечами:

— Худого не скажу — бился он славно. Но все одно — погань. У него не только зубы — душа прогнила. Насквозь. — И, не удержавшись, попрекнул: — Аты, государь, ему поверил.

Иоанн, криво ухмыльнувшись, ничего не ответил — оперевшись на посох, он стоял в раздумье, явно не собираясь вызывать Осьмушку и подвешивать на дыбу. Странно. Коль выяснять истину, так до конца — чего останавливаться на полпути. Тем более вот же он — беглый тать. Рядом совсем, в темнице награды дожидается, своих тридцати сребреников.

И только потом до меня дошло. Да не нужна царю истина! Совсем не нужна. Ему чужие лавры спасителя Руси покоя не давали, а тут как раз подходящий случай. И сколько бы я ни распинался, убеждая его в невиновности князя, — бесполезно.

Нет, в душе-то он со мной, может, и согласится, что корешки с травками подброшены, а может, уже согласился, но все равно сделает вид, что не верит. Не простит он князю эдакой славы, а потому на Воротынском можно смело ставить крест. Могильный. Был князь, и нет князя. Все. Хана. Амба. Крышка. Кирдык. Ничего хорошего Михаиле Ивановичу впереди не светит. Только плаха, а то и что-нибудь похлеще — фантазии у венценосца в этих вопросах на трех Толкиенов хватит. Сам Мордор обзавидовался бы.

Ох как жалко! Многому я от Воротынского научился. Той же сабелькой и бердышом орудовать, к примеру. Если б не его школа — давно бы в земле сырой лежал. Но надо быть реалистом — спасти князя уже не выйдет. Никак. Хоть разорвись. Волк свою добычу по доброй воле не выпустит. Однако быть реалистом мне почему-то не хотелось, и я заставил себя думать, что выход все равно есть и только по причине тупости у меня не получается его найти.

«А ведь он к тому же еще и дед Маши, — припомнилось мне. — Пускай двоюродный, но все равно. А расписаться в бессилии легче легкого. Для этого ума не надо. На такое каждый способен. А ты ныне не просто этот самый, как его, липовый фряжский князь, — ты еще и думный дворянин, причем всамделишный. Одно звание ко многому обязывает. Вот и думай! Найди зацепку, по которой Иоанну самому будет выгодно если и не снять с него обвинение, то хотя бы сделать вид, что прощает».

И забрезжило что-то. Неясно так. Свет в конце длиннющего черного тоннеля. Маленькое пятнышко. Крошечное совсем, но ведь есть. Так-так…

— Тайное хочу тебе поведать, государь, — решился я попытать удачи. — Только для твоих ушей оно, и ни для кого больше. — И многозначительно уставился на царя.

— О нем? — равнодушно спросил тот.

— О тебе, — отрезал я.

Ага, проняло. Бровки снова домиком встали, глазки навыкате еще больше из орбит вылезли. Правда, он и тут старался не подать виду, как сильно я его заинтересовал, — распоряжался нехотя, с ленцой. Ну и ладно. Главное, что свидетели удалены. Последним ушел кат, легко, без натуги несущий Воротынского, бессильно свесившегося через плечо палача.

— Сказывай, фрязин, — буркнул Иоанн. — Токмо ежели ты сызнова за князя просить учнешь…

— Не начну, — заверил я его. — Мне тут об ином подумалось. Когда митрополита Филиппа злые языки оклеветали, в народе стали сказания о нем слагать да песни петь. Доводилось мне слыхать кой-какие. Ты, государь, в тех песнях… — Я сокрушенно вздохнул.

— Покарал я уже злоязыких — нешто забыл? — напомнил мне Иоанн.

— А песни все равно остались, — возразил я. — Ныне, ты уж мне поверь, государь, с князем Воротынским точно так же приключится. В народе мучеников ох как любят. Непременно начнут сказывать о спасителе Руси да о том, что ты, Иоанн Васильевич, славе его позавидовал, потому и послал его на плаху. И тем, что ты потом покараешь беглого холопа и татя Осьмушку, уже все равно ничего не изменишь — останутся сказания, а в них князя сделают страдальцем, а тебя… Потому и говорю, что ныне не о нем речь — о тебе. Да ты и сам ведаешь, что не ладили мы с ним в последнее время. В обиде он на меня был, напраслину возводил, так что мне на него — тьфу и растереть, хотя, признаюсь как на духу, плахи ему все равно не желаю. Но главное — о тебе душа болит да об имени твоем честном.

— Мудро сказал, фрязин, — согласился Иоанн, но не успел я порадоваться, как он тут же спустил меня с небес на землю: — Одно жаль — поздновато ты мудрость оную выказал. Ежели я его неповинным объявлю, тогда еще хуже песню сложат. Посему…

— Погоди, государь, — заторопился я. — Почему неповинным? Пусть так и останется виноватым.

«История сама разберется, кто страдалец, а кто козел и… Мучитель», — припомнилось мне прозвище царя, которым наградили Иоанна «благодарные» современники и очевидцы его «славных» дел, а вслух продолжил:

Но ты же милосерден, яко и подобает христианнейшему изо всех владык. Да, он умышлял, и тому есть видок, но доброта души твоей преград не ведает, и ты всегда можешь его простить, как сам Христос заповедал.

— За такое прощать не след, — назидательно произнес Иоанн, медленно цедя слова. Он не столько говорил, сколько размышлял вслух. — Мое прощение — пагуба и соблазн для всех прочих. Иной решит, коль я одного простил, то… Да и не ведаешь ты всего, фрязин. Я ж вместях с ним еще кой-кого повелел в пыточную привести. И у Никитки Одоевского вина поболе, нежели у Воротынского. Так и не простил он мне своей сестрицы[70]. А уж Михайла Морозов и сам своей злобы супротив меня не скрывает. Слыхал бы ты, что он тут на дыбе сказывал. И как токмо язык у нечестивца повернулся?! Решил, поди, что раз моим дружкой на свадебке с Анастасией Романовной был да из пушек под Казанью славно палил, так я ему и укорот не дам. Да за такие речи не токмо ему — всему роду укорот надобно дати. И дам, ей-ей, дам![71]

Я осекся на полуслове. Перед глазами тут же встало задумчивое лицо Никиты Романовича, первого воеводы полка правой руки в битве под Молодями. Не из умниц, но и не из дураков. Опять же поставленную задачу задержать продвижение орды Девлет-Гирея он тогда выполнил на сто процентов. Морозова я помнил хуже. Под Молодями среди воевод его не было, а в ливонском зимнем походе он был вторым в полку правой руки, а тот, как правило, все время шел гораздо севернее нас, и я боярина практически не видел.

Но как бы там ни было — все равно не дело. А ведь там, в Ливонии, царь практически угомонился. Я уж понадеялся, что до него дошли мои убеждения. И вроде бы он тогда согласился со мной, что нет смысла проявлять излишнюю жестокость, которая лишь поначалу внушает страх. Потом-то как раз наоборот — люди тупеют от бесконечных казней, и им становится на все наплевать. Оказывается, урок пошел не впрок. Стоило слегка отлучиться, как он опять за старое.

И что мне теперь делать? Защищать сразу всех троих? Не потяну. Кого-то придется оставить ему на зубок, иначе этот вампир с голодухи вообще никого не помилует. Звиняйте, ребята.