Царская невеста - Валерий Елманов

Я мысленно выругал себя и поправился:

— В неделю. И вот еще что: надо на стенах стрельни подновить. Небось все село сюда бежит, коль что.

— Бежит, — подтвердил тот. — Некуда, князь-батюшка, боле и бечь-то. До Нижнего далече, ну и Волга опять же. И я бегу.

— Вот и подновляй, коль так. Для себя.

Потом приступил к детальному обходу села. В целом жили они ничего — я встречал деревни куда беднее. Разумеется, домишки были убоги и малы, но — домишки, а не полуземлянки. Амбары, правда, пустовали, но после посева яровых так оно везде.

— Ноне крапива пошла, лебеда — тепереча с голоду не помрут, — жизнерадостно сообщил мне Дубак, семенивший чуть сзади.

— А что, зимой мерли? — строго спросил я.

— Дак старики да две вдовицы. Ну и детишков пяток али поболе, — замялся тот.

— С голоду? — уточнил я.

— Дак с чего ж ишшо — знамо дело, с него.

— Этой зимой от голода хоть одна помрет али дите — считай, что ты не староста, — категорично заявил я.

— Самому, что ли, кормить их?! — возмутился Дубок.

— Не хочешь кормить — помоги им поле вспахать. Да засеять. Да урожай собрать, — жестко рубил я фразы. — Думаешь, не знаю, сколько к твоим рукам прилипнет, пока от них до меня дойдет? Так что думай. Пожадничаешь — больше потеряешь.

Я торопился сделать все в ближайшие недели. Чутье подсказывало — надолго засиживаться мне тут не дадут. Откуда оно взялось — не знаю, но я ему доверял. И не обманулся. Всего один день получился у меня относительно свободным, а на второй за мной приплыли. Гребцы были молчаливы, стрельцы угрюмы и неразговорчивы. Хорошо хоть, что десяток возглавлял Истома. Одно знакомое лицо — уже неплохо.

— Государь за тобой прислал, — сурово заявил он вместо приветствия. — Сказывал, немедля везти по неотложному делу.

— В Москву? — уточнил я.

— В Александрову слободу, — поправил он.

Тимоху я хотел оставить за старшого, чтоб наблюдать за всеми работами, но очень уж он просился, и я уступил, хотя половину ратных холопов все равно оставил, прихватив с собой лишь пятерых из десятка.

В пути Истома по-прежнему оставался так же суров и со мной почти не разговаривал. На сердце становилось все тревожнее. Что-то было не так, что-то неправильное в том, как меня сопровождали. Потом дошло. Это ж не почетный эскорт, а стража, и не сопровождают они меня вовсе — конвоируют, бдительно следя за каждым шагом, чтоб не удрал. Опаньки! Это за что ж такая немилость? Или у Иоанна Васильевича снова немцы сбежали? Но я тут при чем?

Стал пытаться разговорить Истому, но на сей раз стрелец вообще не реагировал на мои вопросы, словно вовсе их не слышал. Лишь на подъезде к Александровой слободе, уже после того, как мы миновали рогатки первой из застав на подступах к ней, он еле слышно спросил меня:

— Верно ли, что ты о прошлое лето на подворье князя Михайлы Ивановича Воротынского живал?

— Верно, — удивленно ответил я. — А что случилось?

Он с жалостью посмотрел на меня и вздохнул:

— У меня брат тож под Молодями был, у князя Дмитрия Ивановича Хворостинина. Слыхал про такого?

— Да мы с этим князем бок о бок…

— Вот и брат о нем славно сказывал, — кивнул Истома. — О нем и… о тебе. Потому и не верю я, что ты вместях с князем… — Он осекся, не договорив, лишь буркнул: — Сам все узришь, когда на Пыточный двор попадешь, а мне с тобой недосуг. Уж больно много люда развелось — не угадаешь. — И бросил вороватый взгляд назад, на своих стрельцов.

— Понятно, — кивнул я, беспардонно соврав.

На самом деле мне было ничегошеньки не понятно. Кое-что забрезжило в голове, когда я поднапрягся, выковыривая из нее нужные знания. Вроде я и про это читал, только что — хоть убей, не помню.

Вспомнил я гораздо позже, но уже в самой Пыточной. Помогли вспомнить.

Глава 17

ПРОЩАЙ, АКЕЛА!

— А вот и еще один изменщик! — Первые слова, которыми меня встретили, едва я спустился по осклизлой лестнице.

Где-то мне уже доводилось слышать нечто подобное. Приглядевшись, понял — ничего удивительного. Слова схожи, потому что музыка, то бишь голос, одинакова — государь развлекается. И как только ему не надоест возиться в кровище наравне со своими катами?! Я едва зашел, как чуть не стошнило — настолько сильно несло, а ему хоть бы что. Вон даже платье свое измазюкал. Хоть и сумрачно в пыточной, но темно-бурые пятна хорошо видны даже на алом сукне, особенно в тех местах, где оно расшито золотыми нитями. Сты добиша!

— Что, фрязин?! Не мыслил, что я о кознях твоих проведаю?

Странно, а тон совсем не угрожающий. Скорее уж иронично-насмешливый. Таким тоном один приятель другого подкалывает. По-дружески. Тогда зачем меня завели именно сюда? Или все просто — велел привести фрязина к себе сразу же, как только прибуду, где бы он ни находился? И тут же последовал ответ, словно царь и правда услышал мой вопрос:

— Не боись. Ведаю я, что нет за тобой больших грехов.

Успокоил, называется.

— Я за собой и малых не вижу, государь, — заметил я.

— Напрасно, — возразил Иоанн. — Нет такого человека, чтоб век без греха прожил. Малые завсегда есть, и у всех. Даже у меня они имеются. Един бог без греха.

Ишь ты, идеал добродетели выискался. А скромность так и прет: «Даже у меня…»

— Я так мыслю, что ты с ним потому и рассорился, что не схотел душу диаволу продавать да на божьего помазанника умышлять. Егда он умысел свой тайный тебе обсказал, ты с им и разъехался. Выходит, знал… — протянул он с укоризной.

И опять мне невдомек. С кем рассорился? Кто и про что мне рассказал? Ладно, разберемся, а пока лучше помолчать до окончательного выяснения обстоятельств. А голос все журчит и журчит:

— Худо, что не донес, но и ту вину я тебе скощу, ежели ты мне ныне яко на духу, пред святыми иконами обо всем поведаешь. Да помни: внапрасне побожиться — черта лизнуть.

Неужто правда они сюда иконы приперли? Тихонько огляделся и вздрогнул — прямо на меня смотрел Христос. Взгляд тяжелый, скорбный, строго соответствуя месту пребывания. И богородица тоже в унынии. А Никола-чудотворец ничего, держится. Смотрит сурово, и не понять — кого осуждает. А ниже кто? Ну этому тут и впрямь самое место. Единственный святой, икону которого никогда не встретишь в самой церкви — только над входом. Лицо черное, веки опущены — почти гоголевский Вий. Он и живет, согласно народным поверьям, не где-то, а в аду, откуда его бог отпускает раз в четыре года, на 29 февраля. Ишь как грозно на меня выпучился, словно силится припомнить что-то гадкое. Не зря его в народе кличут Касьяном злопамятным.

— Токмо гляди, чтоб без утайки, — донеслось до меня царское предупреждение.

— Все скажу как на духу, ничего не утаю, — машинально ответил я, переводя взгляд на распластанное в дальнем углу тело немолодого мужика.

Да что там — старика, который недвижно лежал прямо на земляном полу, словно не чувствовал жара от двух здоровенных дубовых бревен, уложенных параллельно телу, по бокам от него. Что-то вроде стражей, полыхающих огнем ярого возмущения, направленным против злокозненного смутьяна. Фигура мне незнакома, лицо все в крови — ничего не видно, а вот борода разительно напоминает чью-то. Вот только чью?

— Тогда ответствуй: ведал ли ты о тайных умышлениях князя Воротынского?

Кого?! Так-так… Неужто это?.. Да нет, не может быть! Тот в теле, дородный такой — мы ж вместе с ним не раз парились, так что я хорошо помню. И помоложе Воротынский — эдакий пожилой, но не старый мужчина. Да, повидавший, потрепанный, но еще в соку, еще ничего. Этот же как есть старик. Опять-таки волосы. У Михайлы Ивановича они с проседью, а у лежащего черные, даже слегка рыжеватые. Или то… кровь?!

— Не ведал, государь.

— О чародействе он тебе не сказывал ли? Корешков неких ты у него не видал? Речей непотребных о государе не вел ли? Да не торопись отвечать. Словцо — не воробей. И помни: нам все ведомо.

Я еще не верил, не мог поверить, что там, на полу, лежит именно он. В конце концов, по его делу могли пытать и обыкновенного холопа.

— Не сказывал, не видал, не вел, — чеканил я, стараясь не смотреть в сторону лежащего.

Иоанн задумчиво прошелся передо мной. Невелика пыточная — не разгуляешься, а ему простор подавай. Наверное, именно поэтому и не шла у него мысль — что со мной делать дальше. Вообще-то полагалось пытать, но я надеялся, что он помнит про то, как повязаны наши жизни. Они ведь, если верить моему рассказу, не веревочкой — пуповиной стянуты. Намертво. Один умрет, и второму смерть грозит. Конечно, скорее всего, он не исключал и того, что я вру, но как проверишь?

— Да ты не боись его, — попытался ободрить меня царь. — Ныне мы у него жало вынули… из-под стрехи, так что вреда тебе он не причинит. Бона сколь ядовитых зубов таил, — решил добить он меня не мытьем, так катаньем, подходя к столу и вытряхивая на него содержимое небольшого шелкового мешочка редкого темно-фиолетового цвета.