спящая красавица - Дмитрий Бортников

Мне казалось, мы уснули оба. Она покачивалась со мной вместе. Как живой корабль. Без слов и без чувств. Никто уже не пел песен, никто не плакал.

Она кормила меня тишиной... Я сосал пустоту из ее груди. Космическую пустоту.

Любовь, да, их любовь... Моя мать и одна женщина. Мать той девочки, помните? В начале? Музыкантша.

Их любовь... Она была как цветок, который так скромен. Который пахнет только ночью. Который цветет только одну ночь в году.

Когда я появился, все уже случилось. Все уже кончилось. Да. Ну, или почти все. Я пришел уже к титрам. К шапочному разбору! И теперь смотрю назад, что там?! Что там было? Перед моим приходом? Тайна? Секрет? Ведь все возможно. Нет? И так легко бывает забыть тайну. Когда-то такую горячую! Такую, что невозможно дотронуться! Да. Поставишь ее остыть немного — и все! Все. Потом — забыл.

Прошлое так скользко... Им столько пользовались... Этим обмылком...

Все уже случилось, и мне ничего не надо делать. Ни жить, ни говорить, ни придумывать. Все было готово к моему приходу. Только повернуться и стать лицом. Да. И все. Стать лицом и смотреть.

Мать в нее упала. Влюбленность? Не знаю, может быть... Да. Как все протекало? Кто знает. Может, это была болезнь. Все может быть. Мать осталась жива. Наверное, это было очень сильно и быстро. Как болезни молодости. Они ведь все были молоды. Все. И дядя, и Лена, и мать. Все. Еще до меня и до Ольги. Так странно... Общее отсутствие тоже роднит. В своем роде. Да. Нас тогда не было вместе.

Баня. Мытье. Все крутилось около чистоты. Около тела. И в холод, и в жару. Вокруг бани, да. Как вокруг царского дворца. Как вокруг замка.

Я потом многое увидел. Свободное время и воображение. Горы, леса, поля свободного времени! Ха- ха! Досуг? Да. Именно это слово! Ведь лучшая жратва для фантазии — свободное время. Нет? Она так жиреет... Так быстро. Такая шкура у нее потом... Лоснится. Такой мех... А сейчас? Что у меня сейчас? В левом кармане? Да то же самое, что и тогда! Угадайте! Сдаетесь? А подумайте, да, у вас тоже карманы полны этим самым! Ну?.. Что это? В моем левом кармане — свободное время. А в правом? Что там? А в правом у меня — выживание. Да. Именно.

Мать ее обольщала по-своему. Все по-своему! Все и всегда. Ничего напрокат. Ничего взаймы. Ни одного жеста в долг. Все свое. Со своей земли. Как вишня. Как яблоки. Все. Взгляды, слова и шепоты. Да, шепоты в ее ухо, когда они вдвоем, обнявшись, переплетясь, шли в баню. В сумерках, в августе? Да. Скорее всего. В жарком августе...

Баня недалеко. Совсем близко, но так долго, можно столько прошептать... Да, в нашем сердце, в наших сумерках она так длинна... Эта тропинка объятий...

Я хорошо вижу их. Ничего не изменилось с тех пор. Ни дом, ни дорожка, ни баня. Все как было. Мне нужно только повернуться туда лицом и смотреть. Вот они идут, медленно, почти в ногу. Молодые ножки, ни плоскостопия, ни мозолей. Легкие ножки юности. Круглые ноготки. Мать и она. Лена. У матери левая рука в кармане, а правая в действии. На талии Лены. Да. На талии, и так прижимает, сминает ткань... Я так ясно вижу эту левую руку мудрости, она спрятана в кармане. Ведь я забыл. Да. Совсем забыл, а это важно! Мать ведь была левшой. Настоящей, и писала тоже левой. Быстро-быстро. Так всегда кажется, что левши пишут быстрее... Хотя... Ну, не суть. Так вот, именно поэтому у матери на правой руке ногти были аккуратные. Хорошо подстрижены, ровненько, кругло. Да, такая легкая тень гармонии...

Правая рука была хитрой. Лживой и правильной. Без колец. А то, с гранатом, кольцо она носила на левой. Да, кажется, так. На левой... Такое просто кольцо. Крестьянский алмаз.

Когда это было? Когда?.. Я разогнул золотые когти оправы и вынул кровавое зернышко. А потом вставил опять. И снова сжал эти когти, ключом, каждый отдельно, по очереди. Мать все равно что-то заметила и уже вынула гранат навсегда. Стоило мне взять камешек в рот — сразу засыпал. Я брал?.. Мать мне вкладывала. И я сразу успокаивался.

Мне это так хорошо, так внезапно вспомнилось... Она прилегла и задремала, наверное, а я встал на цыпочки, да, ведь кровать ее была высокой, и дотронулся до этого кольца. Только до камня. Да. Не касаясь ничего другого. Ни золота, ни кожи. Чтоб она спала. «Спи... Спи». Я хотел побыть с этим камешком. Близко, далеко, подышать, куснуть. Но мать! Он принадлежал ей. И я не имел права ни снимать его, ни трогать. Так странно... Я трогал и отдергивал палец. Но разве пальца достаточно? Это только дразнит. Прикосновение говорит мало. Особенно мало, когда можно попробовать все. Да. И я начал потихоньку, как мать делала, — покручивать его, так тихонько, как что-то живое. И снимать. Так... Так...

Я будто снимал кольцо с мертвой. Что-то здесь было от стыда. Будто я боялся, что она не умерла. Наверное, так же у тех, кто разоряет могилы. Но и еще... Да. В этом было что-то... королевское. Именно. Где я это видел уже? Где? Какой-то смутный рисунок. Как гравюра. Там мальчик и спящая женщина. Я думал почему-то: она королева. Вот, думал я, королева спит. А он... А он снимает с нее волшебное кольцо... И, затаив дыхание, ничего не видя на этой картинке, я смотрел только на нее. На ее нарисованное лицо. Оно так оживало... Да. И глаза. Прикрытые королевские глаза... Вот сейчас, сейчас... она проснется! Да! «Берегись!» — чуть не орал я в голос! И мальчик, будто почувствовав опасность, замер, и его рука, лежащая на волшебном кольце, окаменела... Сколько я ни листал потом, взглядывая внезапно, стараясь оживить все снова, — ничего... И мальчик, и королева так и остались. Да. Там, где я их настиг.

Во что они были одеты? Да. Когда идешь в баню с девушкой, которую любишь, во что одеваешься, если ты сам — женщина? Во что? Думаю, мать могла пойти и голой. Правда. Недалеко ведь. Пойти совсем голой, свободной походкой, которая тоже была голой. А может быть, и нет. Может, они шли в легких ситцевых платьях. Да, в таких, как я видел в кино. Что тогда носили? Ведь это все так складывалось... Из кино. Из миллионов любовей. Миллионы сердец тебя заставят надеть мешок.

Все-таки она, думаю, была в платье. И рука левая в кармане. Там, на руке, — кольцо. Да. Рука левая в кармане. Это же так ясно... А правая? А правая — здесь, на Лениной талии. И пальцы так... Перебирают ткань... Будто пять языков, пробующих на вкус эту плоть. Молодая плоть. Мясо. Задыхающееся от прикосновений... Я будто слышу дыхание Лены. Да. Я все слышу. Как бурчит у кого-то из них в животе...

Мать бросила в эту молодую печь все свое обаяние. Все-все. Голос, шепоты, знаки, приветы, «садись-ка, городская моя... Вот клубника и свежие сливки... И тела все ближе, как приглашение к танцу, первое па... » И запах подмышек, волненье, «вот опять он, он, его запах, вот пропал, ох, господи, какая у меня рожа! Как я покраснела! О-о-о-о! Опять он, опять... О-о-о... »

Мать пела, нашептывала... То далеко, то близко. Эта страсть сделала ее птицей. Большой тяжелой птицей. Она нигде не могла сидеть спокойно без Лены. Далеко от нее. Когда прожилки в белках глаз видны — уже далеко! И мать срывалась с места. Взлетала... Тяжело, большой птицей, серым Фениксом она гневно кружила рядом, хлопала крыльями, рыхлыми и бесшумными, и никак не могла приблизиться, выбрать место и сесть наконец... Она будто охотилась за Леной. Или она потеряла инстинкт? Да. Инстинкт охоты... Крови. Мяса. Она будто волновалась... Большая птица... Моя мать... Я увидел ее большой серой птицей... Она была в опасности. Ей что-то угрожало. Да. Она потеряла свою силу. Силу своего сердца. Наверное, так же тревожно бывает в раю... Когда тигр смотрит на ягненка... И ходит вокруг него, да, на мягких лапах, и никак не может на него наглядеться... Никак не может найти свой инстинкт. Свою жажду. Такое адское чувство. Нет? В самом сердце рая... В самом укромном его уголке. Там.

Мать шептала ей в самое сердце. В глаза. Она так смотрела на нее. Так, да, будто в глаза. Словно Лена вся была усыпана глазами. Все тело. Везде. Под трусиками. Шея. Да. Там. И волосы. Мать смотрела в глаза каждому ее волоску! И запах... Запах. Отовсюду. Мать вдруг поднимала голову и прислушивалась. Она втягивала воздух. «Что это?! Что?.. А... Вот... Это она! Она!.. Нет... Это я... Я так пахну... Ею!.. »

Мать открыла ее сердце. Она говорила туда, шептала... Капала свой сок, свое зелье... Как мы. Да. Как мы, прямо как мы капали уксус в ракушки-беззубки. Они свиристели. Сжимались. Да. Будто содрогнувшись. Мы все слышали этот стон. Я уверен — все. Кто нас этому научил? Откуда мы набрались этой кухни? Из какого фильма?

А мать... Она даже переходила на немецкий! Шептала ей по-немецки. Сначала было даже смешно. Я представляю! А потом жутковато. Я ведь знал свою мать. Да. Еще до того как родился — уже знал. Потом — я к ней привык. Конечно. А тут!.. Я вижу это. Она обнимает Лену и начинает... Прямо как в школе. «Майне кляйнес швайнщен... Майне кляйнес фюгельщен... Майне кляйнес атменщен... Майне кляйнес кэтщен... » Это была ее гордость. Этот шепот. Она входила тихо-тихо в сердце девушки... Шепотом. На всех языках. По-немецки. Она дышала на слова. Она их разминала в ладонях. А потом все было близко-близко... Слова не успевали остыть! Немецкие тихие слова... Еще бы! Такая чувствительность к языкам! Да. «Я чувствую языки, — говорила мать, — я сделана так... Для этого... Не то что ты!.. » Это был камень в дядю. При его невесте. Да. В дядином яблоке всегда был червяк! Ему всегда доставалось такое. Ха-ха! Даже яблоко он вынужден был делить с червяком! Он приходил вторым! Да. А это не так уж забавно.