Из бездны - Герман Михайлович Шендеров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А бабушка та несчастная, что одна осталась, парализованная! Вот уж кто хотел пустоту заполнить! Так, что ковер весь по ниточке распустила и съела – да-да! Природа не терпит пустоты! Господь не терпит пустоты! Как мужчина заполняет пустоту в теле женщины, так труп должен заполнять пустоту могилы! – надрывался по радио уже не поп, а какое-то странное многоголосье. На секунду Колe даже послышалось, что в нем есть и Наташкин голос тоже.
Что она услышала от него напоследок? Слова любви? Какую-нибудь глупую романтичную ерунду, которую шепчут друг другу летними ночами влюбленные? Или просто что-то незначительное, что поди еще упомни?
Коля помнил каждое слово, каждую интонацию и одинокий фонарь на краю дороги, ослепивший его лишь на краткую секунду.
«Не целуй мене, покуда зубы не почистишь!» Он тогда грубо сбил ее руку, когда Наташка потянулась к его лицу губами. До ее дома в Грушевке оставалось не больше двух километров, когда не свершившийся поцелуй, фонарь и неведомо кем брошенная на дорогу коряга все перевернули. Сначала опрокинулся мотоцикл, закрутив в воздухе лихое сальто, потом закувыркался вниз по склону дорожной насыпи и сам Коля. А следом, когда он, держась за бок, подошел к раскидавшей во все стороны руки и ноги Наташке и принялся ее тормошить, перевернулся и Колин мир. Девушка выглядела почти невредимой – пара царапин тут и там, но что-то в ее облике – то ли слетевшая кроссовка, то ли странный наклон головы – кричало, вопило на все лады, заставляя кожу парня покрываться мурашками: это больше не человек, но предмет. И, как всякий предмет, была она неподвижна и мертва.
Коля и сам не сразу заметил, что из раза в раз произносит жалким подвывающим басом:
– Прости меня! Будь ласка, прости меня!
Бесцельно обводя взглядом свою стремительно сужающуюся могилу, он наткнулся на кувалду.
– А шо, ежели…
Времени было мало. Помещение уже больше напоминало куб со стороной два метра, нежели когда-то роскошную, с высокими потолками, комнату дореволюционной планировки. Действовать требовалось быстро. Стена с пятном – несущая, через нее не пробьешься, то же самое с внешней стеной дома. Остается только одна – благо с ней Коля работать уже начал.
– Не боись, Тамар Васильна, – подбодрил он сам себя, – ща выполним мы твой заказ!
Взяв размах пошире, Коля не рассчитал и саданул в соседнюю стену – прямо в центр гнилостного пятна. Штукатурка осыпалась единым куском, разбилась. Вывалилось несколько кирпичей, повисли обои, и стена обнажила свое неприглядное нутро. Тут же каменный мешок, в котором парень оказался заперт, наполнился застоявшимся удушливым смрадом разложения. Сплюснутые, плоские, втиснутые друг в друга, из стены торчали трупы трех человек. Коренастые, чернявые, в трениках и шлепанцах, растекающиеся трупной эмфиземой и вгнивающие друг в друга. Запавшие глаза, вывалившиеся языки, плоские, неправильной формы черепа. Стиснутые в единый комок, они злорадно скалились, сломанные кости торчали острыми осколками наружу.
– Не-не-не! Ну, нет! Ни за что! – завопил Коля и принялся изо всех данных ему матушкой-природой сил долбить злосчастную стену.
Зубы-кирпичи, подступавшие со всех сторон, удостаивались отмеренных ловких ударов, но главным образом парень сосредоточился на трещине, что разделяла слова «Красный» и «скотовод». Рассыпались в труху дешевые оранжевые кирпичи. Лезла в лицо неизвестно откуда взявшаяся солома, своим пыльным запахом заглушая вонь разложения. Гремела кувалда, разбивая бред, льющийся из вмурованного в стену радио на ровные кирпичики слов:
– …украденный труп вьетнамского…
Удар!
– …героя войны Нгуена Тхай Дао…
Удар!
– …скрывала у себя…
Удар!
– …его ленинградская любовница.
Удар!
– …Воистину – и жизнь…
Удар!
– …и смерть во…
Удар!
– …грехе. Пока могила…
Удар!
– …героя на родине…
Удар!
– …пустовала, развратная девица…
Удар!
– …«хоронила» Нгуена в себе…
Удар!
– …ежедневно, покуда тот…
Удар!
– …не разложился окончательно…
Удар!
Левая рука у Коли отнялась. Нос и рот были набиты строительной пылью, в глаза словно песка насыпали. Места для размаха больше не хватало. Из последних сил парень методично долбил упрямый темный кирпич, ухватившись за кувалду у самого наконечника. Согнутый в три погибели, стиснутый со всех сторон наступающими стенами, он настойчиво пробивал себе путь к свободе.
– А вот вы слышали про невского сома-людоеда! Говорят, раньше он был человеком – в блокаду детей к себе заманивал, накормить обещал, а сам поедал их. Говорят, когда за ним чекисты пришли, он в Неву сбросился… Но не погиб, а переродился…
Вот груда кирпичей наконец покинула насиженное место и медленно, нехотя, грохнулась на пол, отдавив Коле большой палец и, вероятнее всего, раздробив его, но парень уже не мог кричать: от окна осталась лишь узкая щель, ни кислорода, ни света не хватало.
Там, за кирпичами, мелькнул слабый, еле заметный блик. Коля прильнул к нему всем лицом, надеясь увидеть по ту сторону проделанной щели кухню, но… Блик исчез. Парень прижимался лицом к чему-то гладкому и твердому. Какой-то неизвестный материал приятно холодил разгоряченное лицо. Сейчас он немного отдохнет и продолжит. Радио же не отдыхало, болтая без умолку:
– …выходит, что согрешил один, а страдают многие?
– Ибо сказал Господь: «Строящий дом свой на чужие деньги – то же, что собирающий камни для своей могилы». Такая гнусь, вор и взяточник, не просто себе яму роет, но и другим грешникам путь прокладывает!
Коля почувствовал, как что-то влажное коснулось его спины и прилипло к ней. Каким-то шестым чувством он понял, что это лицо одного из покойников, но сил пошевелиться не нашел. Вдобавок потолок пребольно давил на макушку.
– …Он ведь не просто своровал гранитные заготовки – такое богохульство, чтобы заячью свою душонку от смерти спасти, стены на случай бомбежек укрепить! А это ведь уже не просто материал – там портреты выгравированы, даты, имена… А могила-то остается пустой! Голодная. Жадная. Пожирать будет могила, покуда не наполнится…
И тут Коля осознал, что это за материал такой – гладкий и прохладный. Поднять голову уже не удавалось, потолок мешал, но он скосил глаза, насколько хватило сил, и посмотрел на гранитную плиту. В тусклом свете, льющемся из щели, на него благостно взирал единственным глазом выгравированный старик. Там, где должна была находиться дата смерти и где следовало располагаться второму глазу, шел косой срез, а дальше оказался уже новый обрезок могильной плиты: портрет печально улыбающейся девочки лет десяти. Глаз у нее не было – прямо под ним шел тонкий цементный шов, а следом – чьи-то годы жизни на уже новой плите. Глаза, носы, рты, звезды, кресты, имена, даты – осколки чужих смертей, которые чья-то воля превратила
