Из бездны - Герман Михайлович Шендеров

Поклонился дурак Еге в ножки и двинулся дальше в путь-дорогу».

«На роль изгнанника выбран карикатурно изображенный бесполезный член общества – лентяй и неумеха, чтобы дать четкий…»

– Ваня, щи будешь? – раздалось из-за двери.

– Мам, я занят! – огрызнулся Зайцев.

Пришлось вновь собирать мысли в кучу.

«Яга – явный репрезентатив жреца, совершающего подготовку изгнанника к переходу в посмертие: переодевание в саван, ритуальное избиение, омовение, похоронные угощения. Рот подвязан, как у покойника».

Строка «жопа – жилена, дырка – мылена» позабавила Зайцева, но он быстро распознал это двустишие как способ подчеркнуть женственность Яги. Тут же записал: «Жрец, производивший ритуал изгнания, должен быть женского пола». Долго не давал ему покоя «нос», который «в потолок врос». Записал «великанша», поставил знак вопроса, зачеркнул. Тут же хлопнул себя по лбу и неровным почерком вывел: «Яга занимает всю избу, так как обитает в могиле. Яга определяет появление героя сказки по запаху, так как сама мертва и видеть живых неспособна».

Анализ Зайцев делал на скорую руку – выписывал беспорядочные тезисы, тут же в них теряясь и записывая заново. Тыльную сторону ладони покрыл серый слой карандашного графита, глаза слезились, голова гудела, как трансформатор, но азарт гнал дальше по тексту.

Украсть дипломную работу Слинкиной для своей диссертации он решил, едва увидев начало сказки. Ему, как научному руководителю, ничего не стоило зарубить заочницу, сказать, что «тема нерелевантна», или сослаться на «невнятные источники» и заставить ее писать набившее оскомину «Устное народное творчество как средство воспитания нравственной культуры». Все равно ей в ее ПГТ Ивашкино академические успехи не грозят. То ли дело Зайцев. С такой работой даже на умирающей вместе с Валерией Ратиборовной кафедре фольклористики можно и шуму навести, и грант выбить. Нужно лишь заявить о себе.

Воодушевленный, Зайцев перевернул страницу и… громко выматерился. Тут же в дверном проеме появилась седая голова матери:

– Ванюш, ты чего?

– Ничего, отцепись!

Дверь закрылась, а Зайцев зарылся пальцами в нечесаные вихры и сдавленно застонал. То-то папочка показалась тонковатой. Дипломная работа заканчивалась словами «в путь-дорогу», а дальше – пустота, ни источников, ни заключения, ни списка литературы – ничего.

– Дура гребаная! – стукнул Зайцев кулаком по столу, да так, что кружка подскочила. Вот что мешало Слинкиной прислать ему работу на электронную почту? Хотя она, кажется, говорила, что в ее часть поселка Интернет еще не провели. – Колхоз гребаный!

С трудом успокоившись, Зайцев достал телефон, нашел номер. На звонок ответило какое-то быдло:

– Слинкину? В жопу сходи, пришибленный! Больше сюда не звони!

С испугу Зайцев бросил трубку. Разговаривать с подобными индивидами он так и не научился. Вдобавок он не был уверен, что набрал правильный номер. Сидя в кресле, он тяжело дышал. Разгоряченный разум работал вхолостую, пропуская через себя и мысленно пережевывая каждое прочитанное слово ополовиненной сказки. Сейчас Зайцев хотел лишь одного – найти продолжение текста.

В таком болезненном возбуждении он провел остаток вечера. Щей есть не стал – на вкус они показались мыльными, будто в супе растворили брусок «Хозяйственного». Оказалось, мать перепутала соль с содой. В ванной холодная вода вдруг сменилась кипятком и ошпарила ему ногу – мама решила помыть кастрюлю, пока Зайцев был в душе. Скандалили до поздней ночи. Пожилая женщина утирала глаза кухонной тряпкой и все бормотала:

– Ванюша, я же для тебя… Тобой только дышу…

А он в ответ матерился, визжал и пинал стулья, сам не помня, с чего разгорелась ссора. Зайцева до того занесло, что он обещался «получить Нобелевку и съехать наконец с этой ссаной халупы!».

Ночью долго не мог уснуть, ворочался под одеялом, стараясь сберечь от жесткого ворса ожог, а сосед за стенкой, похоже, сошел с ума и принялся блеять на разные лады: то «бе-е-е», то «ме-е-е». Зайцев лупил ногой по стене, скрежетал зубами, но идти разбираться не решился. Уснув наконец, он бродил во сне по бесконечному подземному переходу, а за ним на культяпках полз давешний калека и кашляюще клекотал, скаля гнилые пеньки:

– Кожа бела, что снег, очи черны, что колодезь, перси аки мать-сыра-земля необъятные, вихры по всей суше волочатся да в море-окияне полощутся…

Раным-ранехонько Зайцев рванул на кафедру и принялся рыскать по папкам в поисках личного дела Слинкиной. Запутавшись в бесконечных офисных шкафах, он с неохотой обратился-таки за помощью в бухгалтерию. Три тетки, окопавшиеся за широкими мониторами, напоминали ему сестер-грай из мифа о Персее – такие же древние, неповоротливые и злобные, они общались друг с другом исключительно на паучьем, шипящем языке: «Платеш-ш-шка за семес-с-стр» или «оутсорс-с-синг», «инс-с-спекция». К паучихам принято было ходить исключительно с подношениями. Вот и Зайцев, стыдливо шлепнув коробку «Коркунова» на ворох квитанций, чеков и распечаток, проблеял:

– Мне бы адрес одной заочницы найти. Дозвониться не могу, а нужно дипломную работу обсудить…

– Закрываем излиш-ш-шки. Зайдите веч-ч-чером.

Все пары Зайцев провел как в тумане. Он не помнил, что говорил студентам, что писал на доске. Будущие филологи, впрочем, как и всегда, залипали в смартфоны, рисовали узоры в конспектах и хрустели чипсами.

Наконец, когда занятия закончились, Зайцев присел на корточки напротив бухгалтерии. От нетерпения само собой задергалось колено, забилась жилка на виске. Чтобы скоротать время, Зайцев открыл папку Слинкиной и принялся читать по новой, едва воспринимая написанное:

«В данном случае волшебную сказку стоит рассматривать не как воспоминание и деконструкцию ритуалов, а как ритуал в себе. В качестве аналога можно вспомнить новогвинейские инсценировки из трудов Неверманна: когда жрецы разыгрывали перед неофитами представление, посвящая их в знания племени. В данном же случае ритуал совершается посредством…»

– Вот он, ваш-ш-ш адрес-с-с! – раздалось над головой у Зайцева. На папку лег желтый стикер с адресом: «Ивашкино, ул. Кривоколенная. д. 39».

Паучиха просочилась обратно в дверь, а Зайцев вскочил с места и поспешил к выходу.

Темнело рано. Вдобавок небо заволокло набрякшими тучами, которые то и дело поплевывали на дрянное пальтишко Зайцева гадкой моросью. Ближайшая электричка в сторону Ивашкино отъезжала аж через полчаса. Голодный (в горячке забыл пообедать), он прельстился лоснящимся от жира беляшом на вокзале, но, едва надкусив, выбросил в урну: серая кашица хрустела на зубах, точно кусок мяса пропустили через мясорубку вместе с костями.

– Совсем охерели! На ровном месте кинуть норовят! – выругался Зайцев, хотел пойти скандалить, но длинный нож в руках волосатого до синевы кавказца, которым тот срезал мясо для шаурмы, заставил передумать. Мясо на вертеле, местами обугленное, медленно вращалось и формой напоминало человека. Точнее, ребенка. Сочащееся жиром, оно продолжало поворачиваться, и если бы это был человечек, то прямо сейчас, буквально через секунду, он должен был повернуться к Зайцеву лицом…

– …поезд… Фш-ш-фш – …атово отправляется с фш-фш платформы!

Кое-как Зайцев различил в какофонии, лившейся из динамиков,