Красная волчица - Николай Кузаков

Василий еле заметно улыбнулся. Что ответить?

— Об этом он сам расскажет.

Но тете Глаше надо было знать все. И ждать она не хотела.

— Невеста-то у него хоть есть?

Василий о невесте Гани и представления не имел, но решил успокоить старуху.

— Как же. Знакомил он меня с ней. Красавица.

— Звать-то ее как?

— Наташа, — назвал Василий первое попавшееся на язык имя.

— Из городских, поди? — с тревогой в голосе спросила тетя Глаша. — Такая и за родню нас признавать не станет.

— Пусть только попробует.

— Уж не мог попроще-то невесту найти, — укорила тетя Глаша, точно перед ней был не Василий, а Ганя.

— Невеста еще не жена. Приедет, женим его на нашей, И такую свадьбу закатим, горы закачаются.

— Дай-то бог.

Тетя Глаша вздохнула, встала и пошла в куть. Василий проводил ее сочувственным взглядом.

— Матери…

— Нас тоже ждет не дождется мать, — вздохнула Валентина Петровна.

— Перевезли бы ее сюда, — посоветовал Василий.

— Не едет с насиженного места.

Из сеней донесся голос Степана:

— Да погодите вы, бабоньки, сейчас не до вас. Завтра об этом поговорим.

Степан, пригнувшись, поднырнул под притолоку, схватил в крепкие объятия Василия, потом отступил на шаг, оглядел его.

— Ничего, хорош. Тебе бы сейчас, Васюха, рогатину в руки — да на медведя.

— А что, доведется, так и на медведя сходим.

Василий подвинул Степану табуретку,

— Рассказывай, как там международная обстановка, — Степан уселся поудобнее.

— Ничего хорошего.

— У нас с немцами договор о ненападении. Не обманут?

— Откуда мне знать? — Василий покосился на куть, глянул на Валентину Петровну. — Из запаса многих взяли в армию. И я со дня на день жду повестку.

— Значит, и мы должны быть начеку. — Степан с силой опустил кулак на колено.

— Должны, Степан.

Со скатертью в руках из кути в темном платье, черных туфлях вышла Ятока. Шею перехватывали бусы. Мужчины прервали разговор. Наконец Степан не выдержал:

— Королева. Встретишь в городе, побоишься подойти.

У Ятоки от смущения зарделись щеки.

— Вася, пошто Степан так говорит-то?

— А чем не королева?

Вышла принаряженная Семеновна и пригласила всех к столу.

На Василии брезентовая куртка защитного цвета, такие же брюки, заправленные в кирзовые сапоги. На правом плече ружье, на левом боку с ремня свисает нож. Идет он неторопливым, но ходким, натренированным шагом. Следом за ним играючи шагает Ятока. Деревья и трава в дымчатой росе. Красные лучи утреннего солнца, с трудом пробиваясь между веток, выводят на отдохнувшей земле яркие узоры. Тропа то исчезает в густом мелколесье, то еле заметной ложбинкой тянется по марям и мшистым покатям сиверов. Тропы с годами тоже стареют. Одни навечно зарастают, как будто и не ступала на них нога человека. От других на стволах деревьев остаются пометки-затесины, заплывшие серой, которые понятны немногим. Они свое отслужили, У нового поколения свои дали, свои высоты, и их ведут другие тропы.

Василий прислушался. Звонко и голосисто пели птицы. А Василию казалось, что звенит росистым серебром лес, звенит о детстве, о юности, что багряным заревом отгорела среди этих хребтов. Давно уже смыли дожди следы Орленка, лихого скакуна, верного спутника неуемной молодости. Осыпались, оползли берега Красного Яра, где встречали Василий с Капитолиной первые рассветы. По чужой тропе ушла Капитолина, не оставив следа. Нет друга Малыша. А память тревожит душу таежника, не хочет расставаться с прошлым, к которому нет тропы, затерялась она в беге времени.

В ветках прошумел ветерок. На землю с деревьев скупым дождиком пролилась роса. Василий оглянулся. Ятока улыбнулась ему. Наконец-то она дома. Суровые ветры давно унесли звуки шаманского бубна, седые метели погасили жертвенные костры. Зеленым мхом заросла тропа племени, и не ступать на нее больше Ятоке.

Не люди выбирают тропы, а время. В детстве Ятока боялась русских. Как-то их род прикочевал на Холодную реку. Вышли на крутой залавок и замерли. Внизу на косе горел большой костер. Вокруг сидели и лежали русские мужики. У некоторых бороды грудь закрывали. Ятоке в душу закрался страх: не оборотни ли вокруг костра собрались?

Из-за гор надвигалась туча. Эвенки гадали, кто эти люди, с добром пришли или с лихом?

А от костра доносилась песня:

Ревела буря, дождь шумел,Во мраке молнии блистали,И беспрерывно гром гремел,И ветры в дебрях бушевали.Ко славе страстию дыша,В стране суровой и угрюмой,На тихом бреге ИртышаСидел Ермак, объятый думой.

Песня то накатывалась грозовым валом, то затихала, Ятока не понимала слов, но в напеве ей слышалась непокорность духа этих людей. Эвенки откочевали в глубь леса и разожгли свой костер. И казался он слабой искрой в мрачной тайге под тяжелым небом.

Бородатые, непонятные люди часто грезились Ятоке. Злые лесные духи не давали доброй тропы ее роду. За охотниками от стойбища к стойбищу кочевали то голод, то болезни. Много шаманила Ятока, да только Тангара, повелитель добрых духов, не слышал ее бубна.

Новую тропу проложил Ятоке Василий. Ятока знала и верила: по худой тропе он не поведет ее. Дочь Василий хочет. Ятока расскажет все Горе Матерей, и она обязательно пошлет им эту радость.

Василий вдруг остановился, Ятока замерла рядом. Что случилось? Зверь? Почему Василий ружье не вскинул? Ятока вопросительно посмотрела на мужа, проследила за его взглядом. Шагах в двадцати возле тропы зеленела полянка. На краю ее под березами стоял согжой[33]. Подняв голову с упругими ветвистыми рогами, покрытыми мелкой шерстью, он большими темными глазами рассматривал Ятоку с Василием. Каждый мускул его был налит силой.

— Беда, какой красивый, — шепнула Ятока.

— Непуганый зверь.

К лицу Ятоки подлетел паут, она махнула рукой. Олень вздрогнул, кинул рога к спине, вздыбился, прыгнул между берез и исчез.

— Быстрый, как ветер, — восхищалась Ятока.

— Крупный экземпляр. Обмерить бы.

— В другой раз попадется, я подержу, — рассмеялась Ятока. — Пошто не стрелял?

— Судя по рогам, лет семи бык. Само в соку. Производитель. Такого нельзя трогать.

— Однако, што охотникам делать? Вначале по рогам подсчитать годы, потом зверя промышлять?

— Ничего, Ятока, все научимся делать. И в промысловой охоте культура и разум нужны.

От поляны тропинка пошла в горы. В покати курчавились сосны. Вскоре Василий с Ятокой поднялись на Светлый бор и остановились на пологой вершине. Когда-то здесь среди сосен стояли чумы, горели костры. Мужчины охотились, женщины нянчили детей и выделывали шкуры. Шумными ватагами бегали ребятишки. Когда накалялось солнце, к дымокурам с хрюканьем прибегали олени — спасались от гнуса. Теперь слышался в бору только перестук дятлов. Под мохнатыми соснами гнили конусообразные остовы из жердей — это все, что осталось от чумов.

Ятока подошла к одному из остовов и провела рукой по полусгнившей жерди. Темные глаза ее были грустными.

— Когда-то и мой чум здесь стоял.

Они молча спустились к озеру. Василий поставил ружье к дереву, сел на траву. Рядом опустилась Ятока.

— Помнишь, как мы с тобой здесь встретились? — спросил Василий.

— Как не помнить?

Ятока глянула на Василия, хитровато улыбнулась.

— …Много ласкал. Шибко любил во сне. К себе звал. Я пришла. Люби меня. — У Ятоки озорно горели глаза. — Мой будешь. Я — шаманка.

Василий за плечи привлек к себе Ятоку.

— Кабарожка ты моя черноглазая. Ждала меня?

Гости разошлись на рассвете, и поговорить дома им не удалось.

— Шибко ждала.

Василий улыбнулся в русую бороду.

— Раз шибко, значит, ждала.

Ятока утопила маленькую руку в его бороде.

— Вернемся в город, ты опять уйдешь с экспедицией в тайгу. Меня одну оставишь.

— На этот раз пойдем на Кадарский хребет. Это единственное место в Забайкалье, где сохранился горный баран-архар. Сколько его там: десять, сто — никто не знает. Попутно обследуем места черношапочного сурка-тарбагана. А в Чарской долине есть островок пустыни. Настоящей пустыни, с барханами, которые движутся. А среди барханов — озера, по берегам — сосны.

Ятока высвободилась из объятий, с недоверием посмотрела на Василия.

— Ты, Вася, совсем что-то не то говоришь. Откуда пустыня в тайге возьмется?

— В том-то и дело, что в тайге, на севере и вдруг — пустыня. Такое в сказке не придумаешь.

— Вася, возьми меня с собой.

Ятока с мольбой посмотрела на Василия, Тот неторопливо достал папиросу, закурил.

— Мне самому без тебя худо. Да профессор просил обождать.