Химера - Джон Барт

– Ты шутишь?

– Пардон?

Она зашлась улюлюканьем ровно сова.

– По крайней мере ты достаточно эгоистичен, чтобы быть героем! А что случится со мной, тебе абсолютно насрать? Или с твоей женой и ребятишками, когда ты зашлепаешь крыльями к небесам? Ты даже не помнишь, что твою матушку зовут Эвринома, а не Эвримеда! И, Господи Иисусе, тут и не пахнет тем, чтобы ты принес хоть какую-то пользу людям'. Что хорошего сулит хоть кому-нибудь то, что ты сделаешь для другого?

– Сивилла же у нас ты, – откликнулся я. – Разгадывать все это не моя работа. Мое дело – быть Легендарным Героем, и точка, а для этого необходим гиппоман из амулета, так что, хочешь не хочешь, я буду вынужден пригрозить тебе вот этим самым мечом. Если хочешь взглянуть, могу показать тебе Схему; нарисовал ее не кто-нибудь, а твой отец. Ну-с, а теперь прояви, пожалуйста, свое златосердие и помоги своему былому дружку Беллеру стать бессмертным, каких бы жертв от тебя это ни потребовало. Я это оценю. А что касается имени маменьки, по мнению одних, это Эвримеда, другие же считают, что ее зовут Эвриномой, довольно частое расхождение в случае второстепенных персонажей мифов и легенд; коли на то пошло, разными именами нередко наделяют и самого героя: Делиада, например, звали также Алкимед, что, как мне кажется, значит "большемудый", и Алкмен – "могучий как луна". И еще Пиреном, в честь источника муз у нас на акрополе. Вот так-то. Я зову ее просто мама. Пардон?

– Герой, который то и дело просит пардону, – процедила Сивилла, но с зевком протянула мне амулет.

Я поцеловал ее, пряча амулет в карман, в щеку.

– Большое спасибо. Ей-богу.

– Еще бы. Вот тут специальное авиаписьмо твоей хозяйке на следующей остановке. Не подглядывай. А теперь проваливай отсюда и оставь меня моим мужланшам да пропойцам.

Не совсем "прощай" Персея Медузе, но я поблагодарил ее еще раз и обещал, когда окажусь, доставив письмо (в качестве адреса на нем значилась одна прописная альфа), на небе, замолвить за нее словцо перед Афродитой, точно так же как собирался наряду с благодарностью попросить у Афины, чтобы она сделала что могла для Эвримеды/-номы и Филонои.

– Пока.

– Чтоб ты дважды сдох, – сказала Сивилла, отмахиваясь от настырного роя дрозофилл, обычно вившегося вокруг ее головы. На кого, на меня или на него, направлено это жутчайшее проклятие, я решил тогда – и никогда не передумаю – не задумываться. Я открыл амулет, перекинул ногу через Пегаса, протянул ему гиппоман и повис на уздечке, судорожно цепляясь за свою жизнь, пока он бестолково бился как оглашенный о небосвод, словно обезумевший мотылек в закрытой комнате. В первый и последний раз в жизни я страдал от воздушной болезни, – один Зевс знает, где собирала Сивилла этот урожай. Я быстрехонько расстался и со своей осанкой, и с завтраком, у меня начались галлюцинации, жуть. За всю свою полетную юность ни разу не терял я, словно подбитый, высоты, как сейчас, когда Пегас с ржанием ввинчивался в штопор, ввинчивающийся в лимонный сад неподалеку от какого-то города.

Не Олимпа. Я очнулся весь в синяках и ушибах, все болело, голова кружилась, никаких признаков Пегаса, еще менее – смазливенькой Каликсы, готовой по-жречески вернуть меня к жизни любовью и лимонно-яичным супом. Я находился в той самой каменистой роще, кровоточа смертной своей кровью из полудюжины царапин и садин; даже в те пять минут, пока я еще не признал Тиринфа, я не мог себе даже представить, что крушение потерпел где-то не на Земле. Я застонал и, чтобы не попасться более чем один и шесть десятых раза на одну и ту же удочку, распечатал послание Сивиллы. "Прошу, верни подателя сего письма к жизни", – скупо гласило первое из соподчиненных предложений; второе лучше не брать в голову до моего Второго Отлива. Из-за дерева, нетвердо сжимая в руках короткий меч, вышел бледнолицый щеголь в доспехах по последнему слову моды и прошепелявил: "Меня жовут Мегапент, я наполовину полубог, шын тшаритшы Шфенобеи от полубога Беллерофона и убийтша липового легендарного героя Першея. Под штрахом шмерти прикажываю тебе ждатьшя – и перештань вшкрывать швои тайные пошлания, пожалуйшта".

Я снова застонал. "Что за напасть".

– Ну ладно. Ты шшитаешь, што я гомошекшуалишт, прошто потому, што я шильно шепелявлю. Дожволь жаявить: альфа, хоть и правда, што кое-кто иж шановных дам шкорее жа подобный дефект реши, ошобенно – в пошлых шутках, в моем шлушае – и не в нем одном – ижьян врожден и никак не штшеплен тем или иным ображом ш мужештвенноштыо; бета, ни дефект реши, ни шекшуальные шклонношти не кажутшя мне доштойными ошмеяния, ражве што шо штороны шамого нижменного вкуша. И гамма, ну да, шлушилошь, што я гомоэротишен, но таковы же и воинштвенные шпартантшы, так-то. Прекрати ухмылятьшя: пушть я и голубой, но жутко шноровишт шо швоим мешом.

Может, так оно и было, но когда я двинулся, чтобы обрушить на него, по справедливости или же нет, весь груз разочарованности своим крушением, ко мне хромаючи шагнул весь избитый Пегас – не знаю, где он шатался до тех пор, – поджав левое крыло и правую заднюю ногу и ошеломленно потряхивая головой, – зрелище, от которого загнулся бы и самый ярый пидор. Я вспрыгнул на него, когда из-за каждого куста на спасение Мегапента поодиночке поднялся и шагнул вперед целый взвод полностью вооруженных амазонок, но Пег осел под моим весом, словно опять в Ликии. Памятуя, как обходятся амазонки с насильниками, и опасаясь, что моя былая жертва со всеми своими вполне заслуженными жалобами могла эмигрировать в Тиринф, я вытащил меч и приготовился лучше упасть на него, чем с ними сражаться или сдаться живьем – ни то ни другое не пришлось бы мне по вкусу.

– Штоп! – закричал Мегапент – и амазонской страже, и мне. – Это же мой отетш, Беллерофон! По крылатому коню видно. А ну-ка, по-кшанфшки!

Весьма уверенно и на горе мне, словно рыбачьи жены на равнине у Ксанфа, все, кроме одной, амазонки развернулись и, судорожными рывками задрав вверх хитоны, спустили колготки, мечтательно метя в меня полнолуниями своих задниц. Диссидентка, коротко стриженная малолетка, вложила свой меч в ножны и с отвращением на лице величаво проследовала прочь. С вполне понятным мне отвращением: приглядевшись повнимательнее, я даже засомневался, настоящие ли это амазонки: кожа у всех была чересчур белой, ляжки и попки на глаз слишком мягки, голоса излишне женственны, костюмы щеголеваты. Даже Пегас, единожды принюхавшись, потерял к ним всякий интерес.

– Сдаюсь, – провозгласил я. – Все тут наперекосяк. Сообщите царю Прету, что я готов составить ему компанию. И передайте моей жене, что если идея этой шуточки принадлежит ей, меня она не забавляет.

Не позабавило это и моих захватчиц, каковыми они в конечном счете оказались.

– Спокойно, свин, – пробормотала их лидерша и приказала своей команде, покрепче связав запястья, отвести меня на накинутой на шею веревке к царице Сфенебее. – И никаких номеров, – предупредила она меня, – или я тут же перепаяю тебе по яйцам.

– Полегше, – вступился за меня Мегапент. – Он вшё же мой отетш, полубог. Привет, пап.

– Черт меня побери, если это ко мне, – огрызнулся я. – Даже не знаю никого по имени Свино-как-там-еще. А кроме того, наполовину полубогов не бывает. Где Прет? Оставь мою тунику, черт бы тебя побрал!

– Нам приказано тебя не холостить – если ты только нас до этого не доведешь, – сообщила их командирша, каковая, хоть я уже и не сомневался, что не амазонка, выглядела весьма многообещающе. – По правде, это доставит мне удовольствие. Ты, принц, отправляйся теперь домой и сообщи своей матушке, что мы накрыли ее давнишнего хахаля. А мы по дороге покажем ему Прета.

Мегапент надул губы. Озадаченный и ошалевший, но в конечном счете беспомощный, я был раздет и отведен в город. Лавочники и праздношатающиеся зеваки, все женщины, насвистывали и отпускали хамские замечания о моих мужских причиндалах. Несколько мужчин с опасливым любопытством пытались разглядеть меня из-за приспущенных портьер. Несколько других, молодых и ярко накрашенных, с ухмылками висли на руках сопровождавших их матрон средних лет или притворялись смущенными и прятали лица за веерами.

– Где Антея? – спросил я. – Что случилось с городом?

– Вопросы будет задавать царица, – отрезала моя пленительница, испробовав большим пальцем остроту своего клинка. – А ты заткнись и слушай.

Приведенный в хорошо знакомый мне тронный зал, я буквально остолбенел от изумления с открытым ртом при виде зрелища, сошедшего, казалось, прямо со страниц "Персеиды": вооруженная (мужчины) дворцовая стража, стол для совещаний министров и советников (мужчины), всевозможные (мужчины) официанты, прислужники, мальчики на побегушках, лизоблюды, пажи, музыканты и лакеи, три обнаженные (женщины) танцовщицы на столе и, во главе оного, сам царь Прет; все уставились в нашу сторону, застыв в агрессивных или встревоженных позах. Я бы принял их за искуснейшую скульптурную группу, если бы сам постав их фигур (кроме одной из танцующих девушек, которая прикрывала левой рукой груди, а правой срам) не был столь неклассичен, а их глаза, в отличие от глаз наших добротных греческих статуй, не были опушены ресницами – и глядели не в вечность, а на чудовищного незваного гостя, который, должно быть, стоял когда-то на моем месте. Бедный Прет проигнорировал мой совет и окаменел, на посмешище потомкам, наполовину сползшим с трона – вытирая рот каменной салфеткой и расплескивая вино из гранитного бокала.