Химера - Джон Барт

– Ты лжешь! Ты сама себе противоречишь! Я потопил карийских пиратов, отбросил солимов и амазонок, изнасиловал бедного младшего капрала, питавшего столь высокие чаяния о себе и своем народе. И я убил, убил-убил-убил Химеру! Фокус с приливом был, признаю, Филоноевой находкой, но на этот трюк меня подвигли и благословили сами боги, точно так же как Афина помогла мне обуздать Пегаса. И ведь есть доказательство, что со мною… что все это не шутки: как быть с Пегасом?

Антея торжествующе улыбнулась:

– Точно такой же фальшак, как и его хозяин. Филоноя рассказала мне про эту твою сказочку про белого бычка да красна петушка о гиппомане – она даже поверила ей! Ладно же, как раз так получилось, что у меня дома завалялась понюшка-другая этой травки, и, дабы показать ей, насколько она ослеплена твоей фальшью, я влезла сегодня днем на твоего свинско-мужланского женоненавистнического коня и скормила ему все, что у меня было. Не конезавод, а скотобаза! Он полетел вверх тормашками.

Весь в тоске, не в силах разобраться, что в ее разглагольствованиях было ложью, что – заблуждением или недоразумением, а что – обескураживающей истиной, я более не спорил, а лишь жалко привалился к каменной стене камеры, схватился за свой болтающийся уд и сказал:

– Настоящие амазонки предоставляют мужчине выбор между смертью и оскоплением. Если ты собираешься совершить надо мною и то и другое, прошу, начни с убийства. Ради твоей сестры, ладно?

– Ради своей малодушной сестры, – откликнулась Антея, – я на самом-то деле собираюсь отправить вас обоих обратно в Ликию – с красным петушком на яичках, жульничеством и всем прочим. При одном условии.

Я подозрительно взглянул на нее. Она улыбалась.

– Заберемени меня.

– Не идиотничай.

– Вытаскивай меч, – холодно бросила она амазонке – и мне, огорошенному, снимая хитон: – Не бери в голову ни шансы против зачатия в моем возрасте, ни все те диаграммы, которыми ты оскорблял меня прежде, ни тот факт, что ты не находишь меня привлекательной. Я расскажу нашему сыну-полубогу, что это было твое последнее героическое деяние и ты чертовски здорово – с упорством – вкалывал, пока его не свершил. На пол, пожалуйста.

Я затряс головой:

– Ведь мы уже разговаривали об этом, Антея. Мужчина не может заставить его встать только потому, что ему угрожают.

– Тогда мы немного поиграем. Не сгодится ли тебе в качестве раздражителя Меланиппа? Я не гордая.

– Так ты таки Меланиппа! – вскричал я стражнице, которая все так же невозмутимо стояла у дверей. – Это чудо!

– Трахни или умри, Беллерофон, – подытожила Антея. – Сделаем как ты захочешь, можешь даже быть сверху. Но перепихнуться мы должны.

Я с полной откровенностью повторил, что не могу сделать это с ней ни при каких обстоятельствах. В этом не было никакого личного неуважения или женоненавистнического снобизма: фаллос наделен своей собственной волей, столь же плохо согласующейся с моею, как с волей Полиида его магия. Погляди, как он сейчас обвис, и не удивительно, если учесть, сколько на нем всего висит…

Антея застегнула бронированную пройму своей юбки и вышла из камеры.

– Меланиппа, я хочу, чтобы мне его сварили на обед – отрезанным, естественно. Пришлю тебе кого-нибудь на помощь. – Она в последний раз бросила на меня презрительный взгляд. – И небольшое блюдечко с закуской.

Когда она удалилась, я безнадежно воззвал к невозмутимой юной стражнице, которая дожидалась снаружи подкрепления с лицом, на котором невозможно было что-либо прочесть. Я не мог, заявил я, заявлять о своей невинности по обвинению, что оказался не на высоте в ответ на естественные надобности царицы (хотя, конечно же, имелись тут и смягчающие обстоятельства); или что принес в жертву своим геройским амбициям семью (но – как и выше); или что низводил всю свою жизнь женщин до подсобных ролей (но многие ли люди обоего пола наделены необыкновенным призванием? и как можно сказать, что Филоноя была принуждаема?). Конечно же, я был виновен в том, что слепо подверг насилию единственную когда-либо встреченную мной женщину, как раз таким призванием наделенную, – ее саму, гордую и просто немыслимую, ни на один день не постаревшую с тех пор, как, охваченный отвращением к самому себе из-за своего недавнего скотства и еще менее застаревшего просветления, я перелетел с нею в Коринф, где и сдал на попечение Ипполите. Значит, правда, что кое-кто из амазонок владеет искусством не только метаморфоз, но и омоложения! Во всех своих прегрешениях против женщин – не последним из которых была моя явная неспособность признать, как поступали многие так называемые свиньи-женоненавистники, в одной из них самое главное в жизни сокровище– я раскаивался, не чая отпущения грехов. Если мне не суждено было умереть, боги волей-неволей меня сохранят; иначе же я неправильно себя истолковал и не имею тогда желания жить, ибо ценил я не свою жизнь, но свое героическое призвание. Но прежде чем она и те поддельные амазонки, с которыми она общалась здесь в антеевской травестии подлинной Амазонии (ибо я способен отличить подлинник от его противоположности – и среди тех, кто зовет себя амазонками, и среди тех ценностей, которым они служат), превратят меня в холощеную тушу, я просил позволения сказать последнее прости (и задать несколько вопросов) моей терпеливой женушке, которая любила меня больше, чем саму себя.

– Хорошо, – сказала Меланиппа и, проворно отперев дверь, зашагала прочь, но не в ту сторону, куда направилась царица. Чуть придя в себя, я, громко шепча благодарности, последовал за ней; она на мгновение притормозила, чтобы, оглянувшись, окинуть меня по-прежнему безразличным взглядом, потом зашагала дальше. Я никак не мог свыкнуться с нескончаемой вереницей чудес: невероятное совпадение самой этой встречи, очевидное прощение, дарованное вдруг мне, ее абсолютная неподвластность возрасту… До чего славными были ее бедра и талия, точеными ножки (она не признавала узорчатых, в ромбовидных крапинах, колготок, которые носило большинство амазонок), изящными – под очаровательной кольчужной блузочкой-безрукавкой – плечики! Мы кружили по коридорам и задворкам; ночь выдалась спокойная, темная, благоуханная – но я в своей наготе и под влиянием распиравших меня чувств весь покрылся гусиной кожей, а моя мошонка из-за нависшего прощания со мной сжалась в комочек.

Завернув за угол, мы наткнулись прямо на дворцовую свалку мусора, при взгляде на которую, несмотря на вопиющую необходимость сохранять молчание, я издал горестный вопль: поверх очисток и черепков, освещенный ущербной луной, валялся кверху брюхом бедный дохлый Пегас, распростав крылья, словно переливчатая чайка, задрав в небо, в которое ему уже никогда было меня не поднять, все четыре ноги. Я полез прямо через всю мерзотину, чтобы обнять своего конька за шею, проклиная его отравителя, причитая и славословя: старый планерушка, надежный сотоварищ во всех моих героических свершениях, мой залетный сводный братишка! Ах, он еще не умер, он только умирал: встрепенулось белое маховое перо, у меня под ухом слабо откликнулось лошадиное сердце.

– Гиппоман! – прошипел я Меланиппе, которая (столь же влюбленная в коней, как и все амазонки), забыв про свой меч, бросилась вместе со мной через помойку прощупывать пульс у него на щетке, отогнула ему веко (белок сверкнул без зрачка, словно у статуи, – или как крохотная луна) и даже, чтобы вдохнуть в него жизнь, попробовала дышать изо рта в рот. "Похоже, Бог с ней, с Филоноей, – похоже, сказал я, – прежде чем ты меня убьешь, мы должны дать этому коню настоящего гиппомана – иначе он пропал!"

Меланиппа уселась, откинувшись на пятки, утерла рот носящим отметины боевых ранений запястьем, на миг задумалась и протянула мне свой меч:

– На мне есть чуток. Как у всех амазонок, особенно в Первой Четверти. Почему бы не убить меня и не спастись самому?

И голос был тем же самым. Я колебался ничуть не дольше, чем она раздумывала, и спрятал руки за спину:

– Нет.

– Вдуть мне и дать деру?

Я закрыл глаза и покачал головой.

– Забрать его у меня силой?

Я опять помолчал.

– Нет. Со всем этим, Меланиппа, покончено. Я просто скажу: пожалуйста.

Она положила свой меч и искоса уставилась на меня снизу вверх:

– Ты и в самом деле импотент?

– Конечно, нет.

– Ненавижу этот город, – сказала она, вдруг становясь разговорчивой. – Как и все амазонки. Дело не только в мизантропии, которая на самом деле амазонкам чужда. Наши пророчицы говорят, что какая-то жительница Тиринфа, чье имя начинается с альфы, родит величайшего женоубийцу всех времен – Геракла Амазонобойца. Вот почему я здесь квартируюсь: мне предписано проверить Мегапента и убить его, если он и в самом деле хоть наполовину полубог, каковым, как я убедилась, он не является. Я знала настоящее имя Сфенебеи и на что она всегда уповала; если бы ты или любой другой бог или полубог ее осеменил, я бы ее убила. Но мне кажется, что она уже больше не понесет.