Химера - Джон Барт

Что за дурная ночь. У меня язык не поворачивался объяснить ей разницу между ложью и мифом, разницу, которую я только-только начинал понимать сам; как этот последний может быть настолько реальнее и важнее конкретных людей, что мне, вероятно, придется перестать быть самому себе героем, перестать даже существовать, даже каким-то образом перестать когда-либо существовать. По правде, я и вовсе не мог говорить. Да и Меланиппа, раз выговорившись, тоже. Печально и нежно мы занялись любовью; Медуза подмигивала нам с небес, храпел Пегас; моя ненаглядная кончила как никогда в жизни, верный признак перехода. Я тоже. Она заснула; при свете полной луны я писал Вторую Часть; перед самым рассветом, когда Персей со всей своей компанией скрылся по ту сторону Малой Азии, мы с ней умиротворенно отлюбили друг друга еще один раз; она отдала мне остатки гиппомана от своей Первой Четверти, огромную заначку, и умоляла меня действительно убить Химеру.

– Ты уверена, что ты не Полиид? – спросил я ее, и она ответила: – Ты уверен, что ты Беллерофон?

Эх. Я обернул всю предыдущую историю – которая, хотя ей и далеко до совершенства "Персеиды", была все же в то время ясной, целенаправленной и неиспорченной – в Схему прорицателя, вскочил на сонного Пегаса, Протянул ему понюшку гиппомана, расправил крылья на запад.

Вот и Полиид: меняя форму – общее пророчество.

Никто из тех, кому виден весь размах и многообразие мира, не может смириться с единственностью формы. Подобным зрением обладают боги и провидцы; отсюда наше пристрастие к метаморфозам. Зевс, однако, кем бы ни прикидывался, остается Зевсом, "верховным богом классической греческой мифологии"; я же, как ни старайся, всего-навсего Полиид, кому советчик, кому отец, меньший герой все в том же сугубо местном своде мифов. Быть Болотным Старцем оказалось донельзя утомительным. Беллерофон наскучил мне чуть не до смерти. Не знаю, что видит Зевс, а вот я видел (в лапшу, разумеется, порубленными, словно руны на дубовых листьях моей рассеянной дочки или перепутанные биты спутниковой фотографии) и нос, и корму всего судна человеческой истории; прихлопывая пауков и отдирая от себя пиявок в Алейских низинах, я вполне понятным образом пришел к желанию покинуть не только это конкретное болото, но и вообще все греческие мифы – утомительный каталог насилий, перечень мелочных ровностей, список захватов власти – мраморноколонное гетто бессмертных. Как бы мне превратиться, гадал я, не в другого персонажа из будущего (всего лишь беспокойный анахронизм), а в Шахразаду, "Генри Бурлингейма III" или Наполеона – в их собственном пространстве и времени? Вспомнив причудливый документ, которым я наскоро был во второй попытке Беллерофона (счастливый случай – далеко не всегда читаешь те страницы, в которые превращаешься), я воззвал за содействием к самому Зевсу (обещая обычную – рука руку моет – компенсацию: разнести его славу по новому миру), сконцентрировался должным образом на единственном образе – словесно-визуальном каламбуре пчелы, явленной на Наполеоновых стягах и вышитой золотом на фиолетовом покрывале гроба, в котором приписываемые ему останки были доставлены с острова Св. Елены обратно в Париж, – и натужно всхрюкнул.

Очнулся я у задних небесных ворот отвратительным огромным насекомым, возможно слепнем Tabanus atratus, с шумным полетом и угрожающего вида жвалами, жужжащим вокруг кучи божественного дерьма. Восставший Зевс колонной навис надо мною и прогремел:

– Ты же оборотень, считай, что это преображенная амброзия. Хе-хе.

Пока ты для них достижим, капризы олимпийцев для нас закон. Попробовал – без шансов. Не важно, впрочем: мои новые фасеточно-многогранные глаза показали мне больше аспектов будущего – моего собственного, Беллерофонова, всего мира, – чем я когда-либо видел. Я попытался оскалиться, Зевс осклабился.

– Теперь ты видишь это, а, Аероним? В совершенстве копируя Схему легендарного героизма, твой ставленник Беллерофон стал совершенной копией легендарного героя. Нас такое забавляет. Но взгляни-ка еще раз на твою пресловутую Схему. Она гласит: Мистерия и Трагедия; Мистерия в путешествии героя в иной мир, его озарении, в его выходе за пределы общепринятых категорий, его особом промысле; Трагедия в его возврате к повседневной реальности, в неотвратимых утратах при перенесении несказанного в приговоры и города, во впадении в немилость у богов и людей, в изгнании и всем остальном. Теперь взгляни с этой точки зрения, куда завела Беллерофона его история: это не Мистерия и Трагедия, а конфуз и фиаско, о'кей?

Слепню (итак, снова я, поименованный Аеронимом, неудачно намагичил в имя вне наших святцев) не до игры с богом богов в софизмы. Я нейтрально зажужжал, пожал какими-то там плечами.

– Как, в общем-то, в его случае все и должно быть, – громыхнул Зевс. – Но посмотри, что выходит! В свое время перепробовал я этих амазонок, так что уж, поверь мне, гиппоман этой девки Меланиппы – штука что надо. Гляди-ка, Беллерофон карабкается на своем шальном коне прямо в небо, километр в минуту! Он уже вполне на высоте, чтобы охватить взором план Мистерии и Трагедии; дай ему еще несколько страниц, так он возвысится над тем и над другим и навсегда станет, нахлебник, звездой! Такое нас совсем не забавляет, и ты не надейся соскочить отсюда, пока не прижучишь.

– Жж.

Он опробовал большим пальцем заточку зигзага одного из своих перунов.

– Пегас, с другой стороны, мне родной племянник, да и лошадка – загляденье, как раз пригодится, чтобы тягать тюки с перунами из кузницы циклопов, когда с кого-нибудь понадобится подсбить немного спеси. Но ежели я подстрелю твоего Беллерофона одним из этих малышей, от сего крылатого коня останется, самое большее, порционный кусок запеченного конского филе на несколько центнеров. Следишь за моей мыслью?

– Жж.

– Ладно, если хочешь отвалить с этой кучи с выездной визой, дождись своего парнишку и кусни Пегаса в круп. Остальное приложится – новая страна, новый язык, новые мифы и легенды – в трех тысячах лет отсюда. Или предпочитаешь говноедствовать до скончания века? Ну как, идет?

Я с готовностью жжикнул.

– Хорошо. Тогда тебе придется жрать его, лишь пока ждешь. Клянусь смертными.

Поклялся и я, гнусавя единственно доступным мне образом, потом он ушел, а я принялся яростно оттирать крылья парой задних ног, во все глаза приглядываясь, как бы обратить себе на пользу букву его закона, словно искусный борец силу своего соперника Сброс Но пути к этому не нашел, между тем настало время ленча, и я просто умирал с голоду, но не осмеливался покинуть предложенное мне отложение в поисках более подобающего пропитания. Тут изнутри вышла и сама Олимпийская Царица – дабы якобы опорожнить громокипящего ночного генерала. Насколько мне позволяли все мои "жж", я взмолился о пощаде.

– Не беспокойся, – произнесла Гера, стараясь дышать ртом. Она отставила горшок в сторону и показала вниз на Коринф: – Видишь эту сексапильную белую телку, что пасется неподалеку от Немеи? Не хочешь ли на ней позавтракать? – Была то, как я увидел, Ио, последняя любовница ее мужа, им же в корову тайком и превращенная; в моем тогдашнем положении (немилосердно контрастируя с предложенным мне меню "черного хода") и так лакомый кусочек, а тут еще и приправленный местью моему мучителю.

– Беллерофон появится здесь отнюдь не сразу, – продолжала царица. – Я тебя прикрою. Ступай.

Я так и сделал, на славу напировавшись на жалобно мычащей Ио от Додоны до самого синего моря, названного отныне в ее честь, через Босфор и далее до Кавказа (где огромные Зевсовы совы, нет, сарычи, чуть не рыча, смаковали печень Прометея в собственном соку), обратно в Колхиду, оттуда в Иоппу (где она проломилась сквозь "Персеиду" I-F-5, как бык через посудную лавку) и дальше на восток до самой Бактрии и Индии, потом на запад через Аравийскую пустыню с караваном навьюченных за время пути историй, в Эфиопию и выше по Нилу. В Хеммисе, насытившись до отвала, я от нее отлепился, задержался, чтобы ополоснуть жвалы в питьевом фонтанчике близ пустого храма, и, сытно порыгивая, вовсю припустил на Олимп – как раз вовремя, ибо успел заметить левыми глазами гневного Зевса, восседающего с молнией в руке на пороге среди дерьма и осколков небесного ночного горшка, разбитого либо в гневе им самим, либо в страхе его супругой; а правыми – бравого Беллерофона, который, отбросив в сторону золотую узду, скормил Пегасу последние листики Меланниповой травки, а свернутой в свиток Схемой, словно стеком, подхлестнул свою здоровенную зверюгу к штурму последних худосочных лиг до небес.

– Как раз вовремя! – попытался сообщить я и тому и другому. – Дай-ка я слегка тебя подзужу, Бел, мой мальчик! Уж! Сожалею об Ио, ваше благородие: ваша половина буквально загнала меня в угол. Но я присмотрел, чтобы она в сохранности добралась до Египта – в самое время, чтобы отелиться вашим дитятею в маленьком и уютном спиральном храме вниз по Нилу, в Хеммисе: симпатичные фрески на стенах и т. д. Я не очень-то ее и кусал, так, обычная щекотка, то ли дело достанется сейчас этому коняге, чтоб он шмякнулся у самой финишной черты, – все это для! Уж. А вот и он!