Повести и рассказы - Анатолий Курчаткин

— Измучил тот-то? — мягко спросила женщина.

— Ужасно, ужасно. Измучил — я свету белого не видела, я уж думала — все, ни на одного мужчину смотреть не смогу… Какие у меня двадцать, какие тридцать, историю какую-то про мужика, будто травился, выдумала… И ведь я видела — он не просто так ко мне, я все ждала… ждала все, дура, а он даже фамилию не спросил!..

Юля снова заревела, размазывая слезы по лицу вместе с тушью, и когда очнулась — вокруг были уже глубокие сумерки, вдали, в пролете аллеи, обвязывал стволы деревьев ватою сизый туман.

— Ой, — простонала Юля, затихая, — ой, господи!..

Она еще посидела немного, с горечью исповедуясь бесплотной своей собеседнице, что вот уже ей скоро двадцать семь, вовсе не маленький для женщины возраст, и как-то все не так идет в жизни, все по-другому, чем загадывалось в юности… потом вдруг испугалась, что сидит здесь, в темноте почти, одна, и вскочила, и быстро пошла по аллее к выходу.

Сзади что-то неприятное холодило. Она провела рукой — это влажные листья пристали к юбке, когда сидела. Они были осклизло-противные на ощупь, и она вытерла руку после них платком.

1978 г.

ХОЗЯЙКА КООПЕРАТИВНОЙ КВАРТИРЫ

На станции Лось, что последняя в черте Москвы по Ярославской железной дороге, кончила жизнь самоубийством молодая женщина лет тридцати. Она пряталась под платформой, высоко поднятой над землей на прямоугольных железобетонных столбах, а когда электричка стала подходить, легла шеей на рельсы, руки подобрала под себя, и голову ей отрезало.

Элла Бухметкова, хозяйка двухкомнатной кооперативной квартиры в 14-этажной блочной башне, товаровед на меховой фабрике, стояла в это время на платформе, намереваясь сесть в подходящую электричку, чтобы ехать на работу, и все видела. Машинист, когда женщина легла на рельсы, затормозил, но до платформы оставалось мало метров, и тормоза оказались бессильны. Потом машинист сдал поезд назад, и Элла увидела, что тело женщины в черном пальто из жеваного кожзаменителя лежит с одной стороны рельса, а голова в красном, с синими цветами платочке — с другой, лицом вниз, платочком вверх, ржавая щебенка вокруг рельса залита кровью, а от шеи у женщины в выстуженный за ночь, знобящий мартовский воздух струится парок.

Машинист вылез из кабины весь белый и даже матом не мог ругаться, он только спрыгнул вниз, посмотрел — и его вывернуло. Потом он сел на рельс с другой стороны пути, перегнулся в пояснице и, икая, стал раскачиваться из стороны в сторону.

На платформу сразу же натекло любопытных со всего, кажется, микрорайона, расталкивая любопытных, прибежал милиционер, выхватил из толпы двух мужчин, и втроем они оттащили женщину от рельса, не меняя положения ее тела, а голову милиционер осторожно положил так, как она должна быть, и теперь с первого взгляда можно было подумать, что у женщины просто очень длинная шея.

— Ой, а я стою здесь, жду электричку… Я на работу опаздываю — не знаю, что и будет теперь, сколько теперь стоять-то… — говорила Элла соседям по толпе. — Стою — вдруг вижу: вылезает оттуда, из-под низу… я и не поняла сначала. Ой, ужас, прямо ужас! — прикладывала она руку к груди и качала головой. У нее была такая привычка — говоря о чем-нибудь, что ее поразило, прикладывать руку к груди и качать головой, подаваясь вперед всем телом. — У меня прямо сердце заболело. Молодая, господи! Лет тридцати, мой возраст. Жить бы да жить, чего случилось…

— Недовольная, видно, была жизнью, — сказала пригородного вида бабка в шали на груди крест-накрест, с двойным мешком купленных уже с утра продуктов через плечо.

— Видимо, — сказала Элла. — Мой возраст. Подумать только!

Машинист встал, взобрался на платформу, милиционер записал его показания, машинист подогнал электричку к платформе и раскрыл двери. Элла не стала садиться в электричку — что-то после всего случившегося ей расхотелось ехать на работу. Она дождалась санитарной машины, которая приехала забрать тело женщины, посмотрела, как два дюжих мужика в пузырящихся белых халатах вытащили из-под платформы носилки с белым простынным горбом на них, и пошла к дому.

Возле дома, толкая перед собой коляску, гуляла соседка из двенадцатой квартиры — Таня.

— Ой, слушай! — сказала Элла, подходя и прикладывая руку к сердцу. — Что сейчас было-то, вот я нарвалась!.. Электричка стояла, видела? Женщина, наших с тобой лет, я стою, прямо подо мной, вылазит на рельсы — и насмерть ее. Такой ужас, господи!.. прямо и не знаю даже…

— А я думаю, что там произошло? А это вон что! — сказала Таня, тряся коляску и утирая пальцем свободной руки нос. Она была маленькая, толстобокая, толстогрудая; против высокой, хоть и в теле, с жирком даже по всем местам, но фигуристой от природы Эллы — как оплывший свечной огарок перед мало-мало, с вершинки только тронутой огнем свечой.

— Прямо не могу, дурно стало, на работу не поехала. — Элла вздохнула и подперлась на мгновение в бедре рукой. — Ой, господи!.. Ладно, пойду, — махнула она рукой.

— Элла! — робким голосом, в спину уже, позвала ее Таня. — Ты о деньгах-то не забыла?

— Ой, Танечка, ну что ты, нет. — Элла, каясь, приложила руку к груди. — Я уже тебе и несла, у меня уж приготовлены были, а тут Валька домой заявляется — машину разбил. Столько денег отдать пришлось! Тому дай, этому дай, а не дай — так так бы еще и стояли металлоломом.

— Ты уж поторопись, — смущенно улыбаясь всем своим толстым лицом с тусклыми белесыми глазами, попросила Таня. — Ладно? А то мы без денег сидим.

— Не сомневайся, Танечка, ну что ты! — сказала Элла. — Валька на неделе зарплату получит — и сразу к тебе стучусь.

Она скорым шагом пошла к подъезду, а когда отошла от Тани немного, ругнулась:

— Телка бесчувственная!

Она ей про то, что человека электричка зарезала, а та ей про деньги свои несчастные…

Дома нянька собирала Эллиного сына на улицу. Петьке было три с половиной, няньке, старухе из соседнего дома, у которой старик пропивал всю пенсию, а старший сын сидел за драку и надо было слать ему посылки, шестьдесят три, и когда Элла вошла, сын верещал на коленях у няньки, выворачиваясь из ее рук: «Иди отсюда! Иди! Я маме скажу, иди, не пойду с тобой!..» — А нянька лупила его сморщенной, в коричневых пигментных разводах пятерней по попе и ругалась: «У, ирод! У, напасть на меня! У, проклятущий! Мне с тобой больно идти охота, а и не пойду!..»

Элла, увидев это все из прихожей, влетела в комнату, не сняв сапог, в пальто, с сумкой на локте.

— Ты как обращаешься?! — закричала она няньке, выхватила у нее сына и прижала его к себе. — Ой, мой хороший!.. Вот как, да? Ты еще, может, голодом его моришь? Я за восемьдесят-то рублей, кликну только — двух старух найду.

— Ой, да пропади оно пропадом все, — оправившись от первого стыда, визгливо подхватила Эллин крик нянька. — Я его луплю! А он меня? Эдак-то рукой — да по щеке, карга, говорит, старая, ты у нас здесь колбасу из холодильника таскаешь, когда я таскала-то?

— Вот что, теть Маш, застану еще — руку подняла прости-прощай — и весь разговор. — Элла отдала сына няньке на колени и отмахнулась от его рук, которые он тянул к ней: — Одевайся давай! Чтоб два часа отгуляли, не меньше, — сказала она няньке, — я дома буду, прослежу, воздух какой — самый полезный для ребенка. Нянькой этой она дорожила и, стала бы та уходить, еще б ей десятку накинула: других у нее перебывало уж шесть или семь, и никто еще с сыном не слаживал, эта первая.

— А на работу-то не пошла? — заискивающе уже, напяливая на Петьку сапоги, спросила нянька. Элла платила ей восемьдесят рублей, сколько никто б ей не дал в округе, и она тоже держалась за нее.

— А! Расстроилась я, — проходя к двухместной, собранной сейчас для дня тахте и ложась на нее, сказала Элла. — Женщину сейчас зарезало, моих лет, на глазах прямо — не работник из меня сегодня.

— Этта сейчас-то вот, толпа-то была? — перестав одевать Петьку, всполошенно спросила нянька.

— Сейчас вот, — сказала Элла с тахты. — Прямо на глазах.

— Что делается на белом свете, о-хо-хо, что делается! — забормотала нянька. — Твоих лет — молодая! Что делается…

И, одевая Петьку, так она все и бормотала, приохивая:

— Что делается, что делается, о-хо-хо…

Нянька ушла с сыном на улицу, хлопнув дверью. Элла полежала еще немного, потом встала, принесла на тахту из коридора красный польский телефон и стала звонить в поликлинику. Она сказала регистраторше, что у нее температура тридцать семь и восемь, кашель и насморк, и ей ответили, что в течение дня врач придет.

Вызвав врача, Элла стала звонить по делам. У нее дома скопилось уже восемь шапок, она их неделю уже не могла сбыть и решила заняться этим сегодня — как раз подходящий день, коли дома.