Секретная битва - Андрей Семенов

— Вот и отлично. Кстати, вот и наш чай. Свободен, — Головин глазами показал на дверь дневальному, принесшему два стакана горячего чая в мельхиоровых подстаканниках. — Угощайтесь, пожалуйста, господин оберст-лейтенант.

— Благодарю вас, — фон Гетц притянул к себе предложенный стакан. — Чем я могу быть вам полезен?

— Не напрягайтесь так. Я же сказал, что не желаю вам зла, — помягчел голосом Головин. — Я хотел только напомнить вам о том, что у меня в руках достаточно инструментов, чтобы принудить вас к сотрудничеству со мной, но я не хочу вас ни к чему принуждать.

— А чего же вы хотите?

— Я хочу вам предельно откровенно рассказать о том, чего жду от вас.

— И чего же вы от меня ждете? — усмехнулся фон Гетц. — Что я стану подслушивать разговоры своих товарищей и доносить вам о настроениях среди пленных?

— Зачем? — улыбнулся Головин. — Во-первых, мне это совершенно неинтересно, пусть этим занимается администрация лагеря, а во-вторых, у администрации и без вас среди ваших товарищей, как вы их называете, достаточно добровольных помощников.

— Вы хотите настроить меня против моих соотечественников, посеяв зерна подозрения?

— Напротив. Я хочу уберечь вас от неосторожных высказываний, которые могут впоследствии сильно повредить вам. Примите во внимание, что суда над вами еще не было. Сроки наказания никому из вас еще не определены. Пленные, признанные виновными в совершении военных преступлений, получат на полную катушку, а по советским законам это двадцать пять лет. Не думаю, что вам было бы в радость целых четверть века пользоваться гостеприимством советского правительства.

— Я не совершал воинских преступлений, — отрезал фон Гетц. — Я воевал, выполняя приказ.

— Вот как? — неподдельно изумился Головин. — А Герника? Вы ведь, кажется, свой боевой счет открыли в Испании.

— Гернику бомбили «юнкерсы», а я летал на «мессершмитте».

— Ага, — согласно кивнул Головин. — В «мессершмиттах» сидели доблестные пилоты люфтваффе, эдакие рыцари без страха и упрека, а «юнкерсами» управляли головорезы из СС. Нет уж, дружок, за Гернику тебе придется ответить. И за Смоленск. И за Москву. Уловил?

Фон Гетц опустил голову. Беседа, насторожившая его с самого начала, нравилась ему чем дальше, тем меньше. От этого лысого генерала можно ожидать любой пакости, впрочем, как и от всех русских вообще.

— Есть, правда, другой вариант, — голос Головина снова стал мягким.

— Продолжайте, — не поднимая головы, откликнулся фон Гетц.

— Вам незачем выходить на трибунал. И в моей власти сделать так, что вас не осудят.

— Не осудят? Вы что, меня в рукав спрячете?!

— Зачем? Просто вы растворитесь точно так же, как растворились в Стокгольме. В наших лагерях умирает довольно немцев. Одного из них, самого подходящего, похоронят по вашим документам, а вы продолжите жить под другим именем. Вам оно уже как-то не впервой.

Головин хитро подмигнул оберст-лейтенанту как старому приятелю, чьи маленькие грешки ему известны.

— Так что, господин оберст-лейтенант, вам самому решать, сотрудничать со мной и избежать заслуженного наказания, которое вам непременно назначит суровый советский суд, или честно пойти под трибунал вместе со своими товарищами и получить полновесный четвертак. Я только не гарантирую, что после приговора вы будете продолжать сибаритствовать в этой усадьбе, а не поедете на урановые рудники.

— Что я должен делать? — обреченно вздохнул Конрад.

— Вот это другое дело, — похвалил Головин. — И не надо так скорбеть. Уловили? Ничего страшного или того, что противоречит вашим убеждениям, я вам не предложу.

— А чем я могу быть для вас полезен тут, в лагере?

— Успокойтесь, я не предложу вам стать моим осведомителем. Их и без вас хватает. Кроме того, вы же не хотите всю жизнь оставаться в этом лагере, как бы хорошо вас тут ни кормили, ведь так?

— Так, но я не вижу иного способа выбраться отсюда, кроме побега. А куда мне бежать? Лагерь находится в самом центре чужой и враждебной страны.

— А кто говорил о побеге? Выкиньте эту глупую мысль из головы. Не хватало еще, чтобы вас застрелил конвой, когда вы станете перелезать через забор. Для начала я предлагаю вам договориться о том, что вы, во-первых, не станете совершать глупости и не предпримете ничего, не посоветовавшись со мной, а во-вторых, будете слепо доверять мне. Даю вам честное слово, что не желаю вам зла. И уж тем более я не заинтересован в вашей героической гибели.

— Мне ничего другого не остается, как положиться на ваше честное слово и полностью довериться вам.

— Правильно, — утвердительно кивнул Головин. — А я постараюсь, чтобы ваше здоровье не стало хуже, пока вы находитесь по эту сторону фронта.

Фон Гетц уловил слова «по эту сторону фронта». Робкая и пока еще шаткая надежда на лучший исход затлела у него в душе. Случайно — если случайно? — оговорившись, генерал ясно дал ему понять, что он может оказаться по другую сторону фронта.

— Что вы хотите мне предложить, господин генерал?

— Для начала я хочу сохранить вашу репутацию. Наши люди ведут работу среди пленных генералов и офицеров германской армии, склоняя их к открытому переходу на сторону Советской Армии. Такая работа ведется и в вашем лагере. Многие из пленных немцев уже выразили свое согласие открыто сотрудничать с советской властью. В скором времени будет объявлено о создании Национального комитета «Свободная Германия». Поэтому мое первое предложение будет таким. Отклоните приглашение принять участие в деятельности этого комитета, от кого бы оно ни исходило. От наших или от немцев. Даже от таких уважаемых генералов, как Паулюс и Зейдлиц. Не спешите продавать родину. Родина вам еще пригодится.

— Хорошо, — кивнул фон Гетц. — Что еще?

— А еще я хочу предложить вам вспомнить, что вы летчик.

— Вы хотите, чтобы я воевал на стороне русских?

Головин от души рассмеялся:

— Ну что вы, господин оберст-лейтенант! Я пока еще не сошел с ума, чтобы сажать вас в кабину «Лавочкина» или «Яковлева». Я трезво смотрю на вещи. Посади я вас в кабину истребителя, вы в первый же вылет рванетесь через линию фронта, к своим. Так зачем же я буду делать гитлеровцам такой подарок — легендарный оберст-лейтенант и новейший советский истребитель в придачу? Так с вами, чего доброго, и самому под трибунал недолго загреметь.

— Тогда какую я пользу могу вам принести именно как летчик, если я не буду летать? — не понял фон Гетц.

— Огромную, господин оберст-лейтенант. Неоценимую.

— Объяснитесь.

— Пожалуйста. За этим сюда и приехал. Я хочу предложить вам выступить с курсом лекций по теории пилотирования и по тактике воздушного боя перед советскими летчиками. На вашем личном счету порядка семидесяти сбитых самолетов. Вот вы и разберете по косточкам каждую свою победу вместе с нашими летчиками, расскажете им, как вы сбили тот или иной самолет и почему не удалось сбить другие. Полагаю, в этом моем предложении не содержится ничего, что противоречило бы вашим взглядам и убеждениям? Я же не предлагаю вам действовать против своих войск на поле боя. Вам даже не придется нарушать присягу. Курс лекций, не более.

— Пожалуй, если я приму ваше предложение, господин генерал, то это не будет прямым нарушением присяги, — заколебался фон Гетц.

— А если вы его примете, то я смогу вас вытащить из лагеря. Это не будет полным вашим освобождением, но вы будете гораздо меньше ограничены в свободе передвижений. Если вы согласитесь поделиться своими знаниями и опытом, то взамен я дам вам возможность досконально изучить материальную часть советских самолетов, на которых летают ваши будущие «ученики». Согласитесь, мое предложение заманчивое и обоюдовыгодное.

— Заманчивое, — согласился фон Гетц. — Вы предлагаете мне стать внештатным инструктором в одной из ваших летных школ?

— Берите выше. В академии!

— В академии?! — Конрад был ошеломлен таким размахом. — Вы шутите!

— Нисколько. Эта военная тайна скоро перестанет быть военной тайной, поэтому я думаю, что не возьму большого греха на душу, если раскрою ее вам. Тем более что мы с вами условились о доверии друг к другу, а я люблю играть в открытую. За время войны наши конструкторы создали модели истребителей, которые по своим тактико-техническим характеристикам не только не уступают «мессершмиттам» новейших модификаций, но и превосходят их. Однако потери среди советских летчиков-истребителей по-прежнему остаются чрезвычайно высокими, особенно среди ведомых.

— Это обычное дело, — перебил фон Гетц, в котором уже проснулся пилот. — Ведомые подвергаются большему риску быть сбитыми, потому что…

— Не перебивайте, пожалуйста, — осадил его Головин. — Соотнося размеры потерь с количеством и качеством истребителей СССР и Германии, можно прийти к определенным выводам. СССР производит больше истребителей, они поступают к нам и по ленд-лизу. Своими характеристиками наши новейшие истребители превосходят германские. А потери в летном составе все равно выше, чем в люфтваффе. Значит, проблема упирается в низкое качество подготовки пилотов. Впереди летняя кампания сорок третьего года. В этом году нам необходимо добиться безусловного господства в воздухе если не на всем протяжении советско-германского фронта, то хотя бы на наиболее значимых его участках. Так вот, советским командованием принято решение о сформировании Отдельной истребительной эскадрильи из числа летчиков — Героев Советского Союза. В состав эскадрильи будут зачислены только лучшие пилоты, отобранные со всех фронтов. Штучный, так сказать, товар. Каждый — на вес золота. Эскадрилья будет иметь задачей установление господства в воздухе на заданном участке фронта в заданное время. Потери в личном составе эскадрильи исключены как по военным соображениям, так и по политическим. Во-первых, мы не можем позволить, чтобы сбивали Героев, а во-вторых, гибель даже одного пилота из Отдельной эскадрильи может негативно отразиться на боевом духе пилотов во всех ВВС. Если от огня «мессершмиттов» горят даже Герои, то что тогда требовать от рядовых летчиков? Задача ясна?