Синий краб - Владислав Крапивин

Тоник равнодушно сунул железную табличку под мышку и зашагал дальше.

Случилось так, что подкова и вправду помогла отыскать ему номер.

Но счастливым себя Тоник не чувствовал.

8. ЗВЕЗДЫ ПАХНУТ ПОЛЫНЬЮ

Два месяца на краю стадиона рабочие монтировали парашютную вышку. К августу она была готова. Пятьдесят метров высоты. Тонкое железное кружево.

Каждый день мальчишки приходили на стадион и ложились вокруг вышки на подсыхающую траву. Горы белых облаков медленно двигались к востоку, и казалось, что вышка падает им навстречу.

Мальчишки лежали, грызли травинки и смотрели на тех, кто прыгал.

Прыгали по-разному. Одни шагали, не раздумывая, с края площадки, другие чуть-чуть задерживались, словно про себя считали до трех. А некоторые по нескольку минут стояли под белым, просвечивающим на солнце куполом и переступали с ноги на ногу. Ветер полоскал шелковый провисший парашют. Человек на площадке вздыхал и смотрел вниз. Внизу лежали зловредные мальчишки. Они орали:

— Эй, ты там! Приклеился?!

Один раз случилось, что какой-то молодой дядька с длинными волосами и в голубом пиджаке так и не решился прыгнуть. Он задом наперед спускался по дрожащим железным ступенькам и говорил:

— У меня сердце…

Мальчишки выли. Инструктор ДОСААФ вернул длинноволосому деньги за билет:

— Пожалуйста… Раз у вас сердце…

Инструкторами были Женька Мухин, знакомый ребятам еще по водной станции, и пожилой хмурый Владимир Андреевич. За густую седину в коротком сердитом ежике прически мальчишки звали его Дедом.

Мухин внизу продавал билеты и объяснял новичкам, как подниматься на вышку и что делать перед прыжком. Дед — на верхней площадке — опутывал человека брезентовыми лямками, пристегивал карабинами парашют и рассказывал, как правильно приземляться.

Но иногда Дед надолго уходил. Тогда Женька ждал, пока из желающих прыгнуть наберется команда в пять человек. Потом вел их наверх и по одному сплавлял на землю. Сам прыгал последним.

А если никого из любителей парашюта не было, Мухин открывал задачник по физике, просил у мальчишек огрызок карандаша и, чертыхаясь, погружался в составление тепловых балансов. Он готовился не то в техникум, не то в училище. Тимка говорил: в авиационное. Когда спросили Женьку, он сказал:

— В школу поварского искусства.

Махнули рукой. Не поймешь, когда он серьезно, а когда так…

Однажды, когда не было Деда, Тимке удалось каким-то образом упросить Мухина, и тот разрешил прыгнуть.

После прыжка Тимка лежал в траве кверху пузом и небрежно объяснял:

— Когда приземляешься, надо ноги поджать и подтянуть стропы. Иначе на спину опрокинет. Ясно? А так все это ерунда. Главное, поджать ноги, чтоб спиной не хряпнуться…

Он, наверное, сто раз повторил, что надо поджать ноги и подтянуться на стропах. Тоник сказал:

— Слышали уж…

— Ну и еще послушай. Небось не треснешь, — буркнул Тимка и обиженно повернулся на живот.

Солнце грело плечи сквозь рубашки. Сонно шелестела трава. Желающих прыгнуть с вышки пока больше не было. Делалось скучно. И, наверное, просто так, чтобы разогнать молчание, Генка Звягин, который лежал рядом, лениво сказал:

— А самому завидно…

— Кому? — не понял Тоник.

— Тебе, — зевнул Генка.

— Чего завидно? — Тоник сел.

— Что Тимоха прыгнул.

— Ха… — сказал Тоник.

Не поворачиваясь, Тимка проворчал:

— Если «ха», прыгнул бы сам.

— Ну и прыгнул бы…

— Прыгни! — оживился Генка. Он приподнялся на локтях. Его серые, широко посаженные глаза смотрели на Тоника с ядовитым прищуром. — Спорим, не прыгнешь!

— Мухин же не пустит.

— А ты спрашивал?

— Все спрашивали. Никого же не пустил.

— А Тимку?

— Сравнил! Он же вон какая оглобля.

— Сам оглобля, — сказал Тимка и зевнул.

Подползли на животах (подниматься-то неохота) маленький Петька Сорокин и еще один Петька, из Тимкиного класса.

— Айда, спросим Женьку, — наседал Генка. — Боишься?

Петькам захотелось знать, кто чего боится.

— Антошка прыгнуть обещал, а теперь трясется. Спорим, не прыгнешь?

— На что спорим? — спросил Тоник и встал.

— Хоть на что… На твой фонарь и на мой ножик.

Генка знал вещам цену: у старого, никудышного на вид фонарика был большой зеркальный отражатель. Свет вырывался как из прожектора.

Луч бил метров на сто.

Но и ножик был хороший, охотничий. Рукоятка его кончалась двумя бронзовыми перекладинками с зацепами, чтобы вытаскивать из ружейных стволов застрявшие гильзы. Из-за этих перекладин, когда открывали главное лезвие, нож делался похожим на кинжал.

Мальчишки уже обступили Тоника и Генку. Ждали. Тоник молча раздвинул их плечом и пошел к Женьке.

Мухин сидел в дверях фанерной будки, построенной рядом с вышкой. Он читал. Он не взглянул на Тоника.

— Жень, — сказал Тоник.

— Ну?

— Прыгнуть бы, Жень, а? — сказал Тоник громко, чтобы слышали.

— Не плохо бы.

— Можно?!

Тоник этого совсем не ждал. Сейчас? Так сразу? Серебристые сплетения тонкого металла уходили высоко в синюю пустоту. Казалось, вышка тихо звенит от несильного и высокого ветра. Там, наверху, этот звон становится, наверно, тревожным и напряженным…

— Можно? Да? — уже тихо проговорил Тоник.

— Нельзя, — сказал Мухин, не отрываясь от книги. Его смуглое горбоносое лицо было невозмутимым.

— Ну, Женя, — по молчав, начал Тоник. — Ведь никто же не видит. Никого же нет. Ну, Тимка же прыгал.

— Он тяжелый, — сказал Мухин, перелистывая страницу.

И далась ему эта книга! Хоть бы интересная была, а то одни цифры да значки какие-то. Уж захлопнул бы ее скорее и прогнал бы всех от вышки!

Генка, Тимка и оба Петьки молча ждали.

— Жень, — сказал Тоник.

Женька пятерней поправил нависшую на лоб курчавую шевелюру и наконец отложил книгу.

— Вы отвяжетесь, черт возьми?!

Мальчишки не двинулись. Тоник царапал каблуком вытоптанную траву.

— Сколько в тебе весу?

— Сорок почти, — соврал Тоник.

Мухин раздраженно усмехнулся:

— Почти… У парашюта противовес как раз сорок кило. Повиснешь над всем городом и будешь болтаться, как клоун на елке. Не понятно, да?

— Понятно, — вздохнул Тоник. — А если я карманы камнями набью? Или дроби насыплю? А? Она тяжелая…

Женька молча и почти серьезно оглядел щуплого Тоника. Потом поднял книгу и, уже глядя в нее, объяснил:

— Загрузишь карманы — штаны вниз и улетят. А сам повиснешь.

Это было уже издевательство. Тоник повернулся к ребятам и пожал плечами. Мальчишки его поняли. И Тимка, почти забыв обиду, проворчал:

— Айда отсюда…

Там, где Тоник лежал раньше, место было уже занято: пришли какие-то малыши и восторженно галдели, задрав головы.

Тоник молча прошел дальше, к забору, и лег там среди шелестящих высохших стеблей. Он как-то сразу устал после разговора с Мухиным.

У левой щеки его начиналась полянка, заросшая луговой овсяницей. Там среди спелой желтизны рассыпался сухой стрекот кузнечиков. Справа нависали покрытые седоватой пыльцой кусты полыни.

Полынь пахла заречной степью и теплом позднего лета. Тонику нравилось, как она пахнет. Иногда он растирал в пальцах ее листья, и потом ладони долго сохраняли горьковатый и какой-то печальный запах…

Зашуршали шаги, и Тоник увидел над собой Генку Звягина. Генка держал на ладони свой ножик.

— Бери…

— Зачем?

Глядя в сторону, Генка небрежно сказал:

— Выспорил, ну и бери.

— Я же не прыгал, — сказал Тоник. — Ты в уме?

— В уме. Все равно ты бы прыгнул, если бы Мухин пустил…

— Если бы да кабы… Ну тебя… — Тоник отвернулся.

— Слушай, — тихо сказал Генка. Наклонился, сгреб Тоника за рубашку и заставил сесть. — По-твоему, у меня совести нет? Если я нож проспорил, буду его зажимать?

— Ну-ка отцепись. — Тоник встал. — Я к тебе не лезу. И ты не лезь.

Генка стоял напротив. Тонкий, жилистый, будто сплетенный из коричневых веревок. И каждая жилка была в нем натянута. Генка считал себя справедливым человеком и не терпел, когда ему мешали проявить свою справедливость. Он сжал губы, и широкие скулы с редкими-редкими веснушками стали бледными и острыми.

— Значит, не прыгнул бы? Сам признаёшься? — тихо спросил Генка.

— Я?! — Тоник оттопырил губу.

— Ну и не брыкайся.

Генка быстро сунул ему ножик в карман рубашки и зашагал в сторону калитки. Прямой, быстрый, легкий. Уверенный, что сделал все как надо…

Беспокойные мысли чаще всего приходят вечером, когда вспоминаются радости и обиды отшумевшего длинного дня.

Сначала появляется просто мысль, такая же, как другие, не печальная, не радостная — воспоминание о чем-то. Но вот она застревает в голове, не укладывается как надо, царапает острыми краями. Словно та железная штука в кармане, которую Тоник сегодня нашел на дороге. Недовольно крутятся с боку на бок другие мысли, ворча на беспокойную соседку. Потом вскакивают и вступают в перепалку. Но беспокойство трудно победить. Оно растет, прогоняет сон, который подкрадывался раньше времени…