Русь. Том I - Пантелеймон Романов

— Верно! — крикнул Федюков.

Авенир, вошедший во вкус, не обратил на него внимания. Он как только добрался до возможности говорить, да еще впал в свой обычный тон пророчества, так остановить его было уже трудно. А спорить с ним и вовсе было невозможно, потому что он не слушал никаких возражений, громил всех и ходил по головам, не разбирая ни врагов, ни единомышленников. Главная же его сила была в том, что он верил в свою непогрешимость, так как говорил не за себя, а за весь народ, и притом говорил не о настоящем времени, которое можно было как-то учесть, а всегда о будущем, которого учесть было невозможно.

— Нам дана великая земля! — продолжал он, став на кочку и подняв стакан еще выше. — И, если только внешние условия переменятся и с рук спадут оковы, прогнивший Запад с его механикой, культурой и этой своей красотой — будь она проклята! — только ахнет от того, как мы мимо культуры и прочей дребедени сразу шагнем лет на тысячу вперед.

Профессор, предупрежденный Валентином относительно сильного природного ума Авенира, сидя против него на своем стульчике и моргая, смотрел через очки на Авенира, не отрываясь, и слушал с величайшим вниманием. Но при последней фразе он счел своим долгом вмешаться.

— Мы должны, как и все, идти путем эволюции к истине, а она одна для всех.

— Да на что нам нужна ваша истина? — крикнул Авенир. — Нам правду подай, и такую правду, чтобы спасла весь мир. Вот тогда мы, может быть, еще поговорим с вами. Да и то еще только может быть, — прибавил он, подняв над головой руку и погрозив указательным пальцем. — А этих всяких погремушек нам даром не надо.

— Верно, голубчик, верно, — сказал Александр Павлович, не потому, что он понял и оценил мысли Авенира по существу, а потому, что ему хотелось чем-нибудь поощрить Авенира, который начал уже хрипнуть и два раза вытирал пот со лба.

Авенир действительно охрип. Он взялся за горло одной рукой, а другой сделал жест, обозначавший, что, если бы не ограниченность сил в голосовых связках, он говорил бы с удовольствием хоть еще два часа.

После его громкого голоса наступила тишина. Некоторое время все молчали.

— А ночь-то, ночь-то… — сказал кто-то.

Все невольно посмотрели кругом. И действительно, ночь была хороша: внизу под лесом, совсем черным с теневой стороны, над речкой-ручьем залег плотный туман, растянувшийся седым валом по всей лощине. Дальше, за лощиной, стоял темнеющий лес, и над ним вдали тоже белел туман, расстелившийся кое-где легкой пеленой над серыми чащами. А направо по лощине без конца уходили и стелились дали лугов, подернутые мглистой прозрачной дымкой, освещенной сверху светом луны. Виднелись разбросанные деревни, спавшие глубоким сном в месячном сиянии, и в сырой росистой траве неумолкаемо трещали ночные кузнечики.

Митя Воейков лежал, слушал и пил, с наслаждением отдаваясь легкому приятному опьянению и от вина, и от близости женщины, и от неясного лунного полусвета, в котором, казалось, что-то жило и шевелилось.

Он лег на спину, лицом к небу, — так что его откинувшаяся рука лежала на платье баронессы, — и смотрел вверх. Фосфорический, точно движущийся сам в себе, лунный свет был разбит над всей бесконечной далью лесов, полей и лугов, спавших в ночном покое.

Ночное летнее небо, с редкими и бледными, как бы ослепленными светом луны звездами, точно таило в себе какую-то бесконечную жизнь. И было странно и приятно думать, что, может быть, на этой неизмеримой высоте есть другие существования. И это необъяснимое блаженное чувство слияния со всем как бы погружало в эту бесконечность горевших и мерцавших вверху миров.

Со всем прошлым у Митеньки было порвано навсегда, в будущем были неизвестные свежие места, а в настоящем — полная свобода, чудный туманный хмель в голове и лунная ночь.

Под конец начались тосты.

Пили за благополучное переселение уже двух друзей на Урал, на берега священного Тургояка. Пили за вторичное возрождение Митеньки и за смелый уход его от тины спокойного, размеренного существования культурной жизни в неведомый девственный край.

Пили за здоровье очаровательной баронессы и за здоровье светила науки, профессора Андрея Аполлоновича, причем все пошли к нему чокаться и чуть не свалили вместе с его складным стульчиком.

Александр Павлович даже облобызался с обоими отъезжающими и взволнованно сказал:

— Ну, дай бог. Нас не забывайте. Напишите, много ли там уток!

Когда бутылки были пусты и луна стала заметно склоняться к лесу, — давая уже мглисто-желтоватый, а не серебристый свет, — все стали подниматься, дабы не простудить уважаемого Андрея Аполлоновича, нужного отечеству и науке. И тут заметили, что провожали друзей как следует, потому что ноги у всех точно прилипли к ковру и какая-то невидимая сила тянула всех по склону в лощину, а не в сторону усадьбы, к которой нужно было подниматься несколько навзволок.

Пожелав хозяевам всего хорошего, гости, не заходя в дом, долго копались в тени конюшни около лошадей и просили хозяев уходить в дом, чтобы не простудить профессора.

Митенька Воейков уехал первым, условившись с Валентином об отъезде. Экипаж мягко тронулся и поехал по аллее.

В голове были приятные сбивчивые мысли, кругом волшебные лунные тени и обманчивые дали. Над лесом на небе полная тяжелая луна. А внутри — бодрое и радостное предвкушение свежего простора неизвестной новой жизни.

За ним тронулись и остальные. И, когда выезжали за ворота, бывшие в тени от строений, Авенир обернулся и крикнул:

— Прощай, Валентин!.. Помяни нас, когда приедешь на священные воды озера Тургояка!

Конец первой части[26]

ЧАСТЬ II

I

Пришел благодатный июнь. В лесах уже отцвели ландыши, черемуха и завязывались орехи.

В воздухе было тепло и влажно. С юга часто собирались грозы, и на землю проливался теплый летний благодатный дождь, после которого омытая зелень деревьев, лугов и освеженные хлеба блестели мокрым глянцем.

Земля жадно впитывала влагу, травы на лугах густели. По вечерам, когда сильная роса падала на траву, над рекой поднималась легкая синеватая дымка теплого тумана. И ночь, мигая редкими летними звездами, спускалась на засыпающую в теплом сумраке землю.

В Троицын день все улицы и завалинки в деревнях уставились зелеными березками с нежными молодыми листьями. В церквах — в деревне и в городе — от ворот ограды до прохладной паперти тоже стояли, в утренней тени, вкопанные в два ряда березки, и золото иконостасов с горящими свечами покрылось перекинувшимися гирляндами из зеленых пахучих веток — еловых и березовых.

Свежая трава была раскидана по каменным плитам пола, и ее запах, смешиваясь с запахом церкви, живее напоминал о пришедшем долгожданном летнем празднике — Троицыне дне.

Окропленные утренней росой цветы в садах, еще дремлющие в утренней прохладе, сламывались женской рукой, и собирались яркие букеты пионов в церковь.

Даже старушки — и те, сорвав колокольчиков и ромашек и, обернув их платочками, с медными деньгами, завязанными в узелок, бережно несли их в церковь, чтобы выслушать обедню с коленопреклонной троицкой молитвой и, принеся домой троицкие цветы, заложить их за иконы в образной угол.

Вечером молодежь шла в лес, обрывали длинные висячие ветки развесистых старых берез и завивали под песню венки. Потом бросали с обрыва в реку снятые с головы венки, от которых и руки и платки пахли клейким весенним запахом молодой березы.

А прежде, бывало, всю ночь оставались на берегу речки и с венками на голове водили хороводы под веселые троицкие песни. И кончали их только тогда, когда розовела на востоке заря и румяное летнее солнце в легком тумане теплых утренних паров поднималось над полями и пашнями.

II

Троицын день был самым любимым праздником Ирины. Она любила встать в этот день пораньше, когда еще на столбиках балкона дрожат ранние лучи пробивающегося сквозь березник солнца и стоит везде утренняя свежесть и прохлада, а потом пойти по сырой высокой траве через сад и набирать цветов в церковь.

И весь Троицын день, с его березками вокруг дома, накиданной в зале свежей травой, скошенной в саду, с открытыми в сад окнами, с молебном и водосвятием, с запахом мужицких праздничных кафтанов, в которых они приносили иконы, — все это делало праздник каким-то особенным, не похожим ни на какой другой праздник.

В этом году Ирина встретила Троицын день совсем по-иному и была в таком настроении, которого раньше не знала у себя. Три дня назад она узнала, что Воейков с Валентином Елагиным уехал на Урал.

Федюков рассказывал, что он сам участвовал в их прощальной пирушке, устроенной у баронессы Нины Черкасской, и что друзья теперь по его вычислениям уже должны узреть священные воды озера Тургояка или, по крайней мере, приближаться к ним, и что он сам уехал бы с ними на вольную жизнь, если бы не семейные обстоятельства.