Эффект преломления - Диана Удовиченко

А здесь она когда-то убила девку. Подкралась ночью, когда та перебегала двор — видно, где-то среди шатров ждал ее молодой цыган. Как она стонала, когда Анна до крови кусала ее грудь и живот… Кто сказал, что это хуже цыганских ласк?

Анна рассмеялась, приходя в доброе расположение духа. А что? Можно и еще позабавиться. Потом скажут, покойница встала, пошла убивать.

Спохватившись, сделала приличествующее выражение лица — сдержанно-печальное. Все ж мать умерла. Хоть и не святая, хоть и преступница, убийца — но мать. Поднялась в комнату, которая последние четыре года служила Эржебете узилищем. Отослала слуг. Плотно закрыла за собою дверь.

Мать лежала на кровати — челюсть подвязана, на глазах — монеты. Седая, сморщенная, сухонькая. Старая. И не сказать теперь, что была первая красавица Венгрии. А она, Анна, всегда вторая — хотя разве это справедливо?

— Он мой теперь! — сказала старухе Анна. — Мой! А ты издохла, как собака травленая!

И пусть Дьёрдь заперся в Биче, а ее отправил прочь. Пусть наливается вином до одурения. Пройдет.

— Вином вину заливает, дурачок, — пропела Анна и рассмеялась. — А все одно мой!

Закружилась по комнате, заплясала.

— Нет тебя, нет больше, проклятая!

Хотя ведь это не мать проклята, а она, Анна. Дьёрдь передал последние слова старухи. Да что ей до того? Разве изменят они судьбу? Эржебета мертва, Анна жива. Смерть — только смерть, убийство — всего лишь убийство, а слово есть слово. Словом не убивают, Анна знает. Убивают ножом, огнем, топором. Вот они страшны. А слова ушли вместе с матерью…

— Оставайся. Я пойду хлопотать о твоих похоронах, — проговорила Анна. — Не бросать же тебя, в самом деле, как собаку! Что люди скажут? А еще позабочусь о том, чтобы ты не знала покоя даже после смерти.

Целый день она провела в замке, отдавая распоряжения, изучая бумаги, выслушивая жалобы… Заставляла себя быть сильной. Однако приказала занавесить окна и принести в комнаты свечи. Так стало легче, глаза больше не болели.

Николаус, зная вспыльчивый нрав жены, не решался вмешиваться, дети отдыхали после дороги на своей половине.

Ближе к вечеру пришел гайдук, охранявший ворота, доложил:

— Там, ваша светлость, какой-то цыган пришел, вас спрашивает…

— Веди сюда, — пожала плечами Анна.

В комнату вошел толстый одышливый старик в красной рубахе, переломился в низком поклоне:

— Доброго здоровья, молодая госпожа. Я Джура Фаркаш, барон табора. Мы вернулись, госпожа, чтобы служить тебе. Прости ошибку, не вели казнить…

Анна не понимала, о чем говорит этот грязный старик, увешанный золотом. Но она любила цыганские песни и пляски, поэтому предложила:

— Оставайтесь в замке. Окончится траур — будете моими музыкантами.

— Прости, госпожа. Мы лучше подождем в лесу, пока не свершится предначертанное…

Ей некогда было разбираться с этим странным человеком. Она кивнула:

— Ступай.

Комкая шапку, Джура удалился. Анна вспомнила историю, которую слышала еще в детстве: точно так же цыгане пришли, чтобы служить ее матери. Может, у них обычай такой — служить чахтицкой госпоже?

А на пороге уже были новые гости — три священника.

Анна не была ревностной евангелисткой, как ее родители и сестра. Но и этих… тоже не любила. Вошли, черные, раскормленные, с постными рожами:

— Примите соболезнование, дочь моя…

— Она в лучшем мире…

— Господь милостив…

— Что вам нужно, святые отцы? — с приличной скорбью, но решительно прервала Анна.

В их присутствии вдруг стало не по себе. К горлу подступила тошнота.

Глазки церковников забегали, толстые морды расплылись в сладких улыбках:

— Понимаю, что не время, дочь моя…

— Но последняя воля вашей матушки…

— Завещание…

Сунули под нос бумагу. «Я, графиня Эржебета Надашди, в девичестве Батори, находясь в здравом уме и трезвой памяти, завещаю: до моего освобождения поручить управление всем движимым и недвижимым имуществом моим дочерям Анне Зриньи, в девичестве Надашди, и Катерине Хоммонаи, в девичестве Надашди».

— Чужой рукою писано, — усмехнулась Анна. — У меня есть другое завещание, написано матерью.

— Под диктовку. Ваша матушка уж совсем плоха была. Зато подпись собственноручно поставила.

Анна бросила взгляд на закорючку:

— Не матушки это подпись, святые отцы…

— Уж не обвиняете ли вы, дочь моя, Церковь во лжи? — изумился один из священников. — Графиня завещала вам управление имуществом лишь до освобождения — какого, не уточнено. А теперь, волею Господа, она освободилась от тягот земной юдоли. Значит, имущество теперь ничье…

— Подпись не матушки, — упрямо повторила Анна и, болезненно оскалившись, тихо добавила: — Не вздумайте тягаться со мною, святые отцы.

— Встретимся в суде, дочь моя!

Священники ушли, возмущенно шурша рясами. Пора спать, решила Анна. Сегодня был тяжелый день…

Лежа в супружеской постели, долго не могла уснуть. Перебирала в памяти все сделанное, прикидывала, насчет чего еще нужно будет распорядиться. Не спалось.

Вспомнился Дьёрдь, его глаза, грустноватая улыбка, тяжелое тело… Анна стиснула зубы от прихлынувшего желания. Покосилась на сопевшего рядом мужа. Разбудить? Ну его…

Встала, налила вина в серебряный кубок, выпила залпом. В груди потеплело, в голову мягко ударило. Захотелось спать. Наконец-то.

…Она бежала по лесу навстречу лунному свету. Одуряюще пахли травы, листья ласково шелестели над головой. Было тепло и весело. Только одежда мешала. Анна остановилась, скинула с себя все и понеслась дальше, едва касаясь ногами земли, ощущая, как ласкает нагое тело ветер, как трава мягко пружинит под пятками.

Он ждал на поляне — большой, сильный, черный как ночь. Непонятное существо. То ли человек с телом кота, то ли кот с лицом человека… Анна бросилась к нему, обняла, терлась щекою о нежную шерсть. Он мягко опрокинул ее в траву, лизнул грудь шершавым языком, прикусил шею.

Они катались по поляне, выли и урчали, царапались, сплетались телами. Ощущая в себе горячую звериную плоть, Анна стонала, извивалась в предвкушении… Но чего-то не хватало. Она сама надкусила вену на запястье, поднесла руку к губам существа…

Кровь окропила его лицо, крошечными рубинами блестела на шерсти, скатывалась багряной росой на траву. Зверобог приник к ранке, жадно слизывал кровь. Анна ликующе закричала, содрогаясь от бесконечного наслаждения.

…Она проснулась от собственного крика. Рядом беспокойно заворочался Зриньи, спросил хрипло:

— Что случилось, любовь моя? Кошмар?

— Кошмар — это ты, — строптиво ответила Анна. — Спи уже!

Николаус перевернулся на другой бок и захрапел.

Анна не спала. Приподнявшись на локте, вглядывалась в темноту. Не оставляло чувство: в комнате кто-то есть. Кто-то настолько сильный, что его присутствие ощущается на расстоянии. Кто-то настолько страшный, что невозможно заставить себя протянуть руку, зажечь свечу и увидеть…

Ужас переполнял ее, порождая непонятное возбуждение, предвкушение чего-то прекрасного и жуткого одновременно. Анна застонала, не понимая еще, что должна сделать…

— Отпусти себя, — вкрадчиво шепнула темнота. — Слушайся своих желаний. Почувствуй перерождение…

Анна огляделась. Теперь она словно видела мир по-новому. Темнота уже не была такой густой, а знакомая с детства комната наполнилась новыми звуками, запахами и красками.

Она явственно слышала шорох растущей травы, шелест крыльев мотылька, который снаружи полз по окну, и скрип древоточцев, поселившихся в шкафу. Видела игру радуги в лунном луче. Чувствовала аромат цветов, доносившийся из далекого леса… и запах еды.

Человеческая плоть пахла так соблазнительно, что по подбородку потекла слюна. Потом Анна ощутила, как ноют, удлиняясь, зубы, а все тело наполняется невероятной силой. Сладострастно заурчав, она повернулась к мужу, сорвала с него одеяло и вонзила клыки в беззащитную шею.

Несколько мгновений — и Николаус был растерзан. Анна откинулась на подушки, наслаждаясь запахом его крови. Вот что такое настоящий экстаз! Это не шло ни в какое сравнение с прошлыми убийствами. Это не шло ни в какое сравнение с любовью. Мужчины теперь не нужны…

— Ты приняла первое причастие. — Из темноты выступил человек в черном плаще. Под капюшоном не видно лица. А может, его и не было… — Впрочем, ты давно уже его приняла… Батори.

Страха не осталось.

— Кто ты? — спросила Анна.

Черный человек гулко рассмеялся:

— А ты смела. Обычно те, к кому я прихожу, чтобы вручить дар, ведут себя более робко. Но ты давно была к этому готова. Ты исказила свою душу ненавистью, завистью и убийствами еще до обращения. На этот раз я могу быть откровенен и обойтись без надоевших высокопарных слов.