Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века - Марк Леонович Уральский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По полемике <…> Розанова, Соловьева, затянувшейся на два года (немалый срок даже для того времени), наверное, можно изучать каноны литературных полемик той эпохи — впрочем, выводы о поведении оппонентов будут не самыми утешающими — налицо и софизмы, и намеренная подтасовка, и гротеск, оттеняющий высокомерие собеседника и нежелание примерить к себе личину другого и уж, конечно, придирки к словам и выявление истинных и мнимых противоречий.
Анализируя умственную конфронтацию Розанова и Соловьева, современный комментатор констатирует: «Подлинной солидарности между мыслителями быть не могло: слишком различными были их личностный склад и отношение к жизни. Соловьеву была присуща средневековая серьезность в подходе к ценностному миру, истовость… О духовном облике Соловьева были чрезвычайно сильны черты традиционного русского правдоискателя… Но что важно для понимания Соловьева, — это была серьезность, полагавшаяся не только на заветы прошлого, но и уверовавшая в гуманитарные и правовые идеи XIX в. и включившая их в общий круг христианских понятий о справедливости и святыне. Дорогие Соловьеву темы веры, личности, истории, свободы и гражданственности трактовались Розановым в столь характерном для конца прошлого века модусе эстетизированного натурализма».
<…>
Посмертные статьи Розанова о Соловьеве поражают разноречивостью тона и оценок. Словно мучительно вглядываясь в тускнеющий в дали времен образ несостоявшегося друга, Розанов пытается разгадать, что отталкивало его от Соловьева, а что неудержимо влекло. Показательно в этом отношении начало статьи «Из старых писем» <…> 1907 г.: «Теперь, когда я вынул тоненькую пачку телеграмм и писем Вл. С. С-ва и перечел их, слезы наполнили мои глаза; и — безмерное сожаление. Верно, мудры мы будем только после смерти; а при жизни удел наш — сплошная глупость, ошибки, непонимание, мелочность души или позорное легкомыслие. Чем я воспользовался от Соловьева, его знаний, души? Ничем. Просто — прошел мимо, совершенно тупо как мимо верстового столба. Отчего я с ним никогда не заговорил „по душам“, хотя так много думал о нем до встречи, после встречи и после смерти. Думал о нем, когда не видел; а когда видел, совершенно ничего не думал, и просто ходил мимо, погруженный во всяческую житейскую дребедень. — Когда я перечел эти маленькие писульки, где отражается его добрая и милая душа, решительная скорбь овладевает мною, и жажда точно вырыть его кости из могилы и сказать в мертвое лицо: „Все было не так, что я делал и говорил в отношении тебя“» [КОЗЫРЕВ. С. 21–22, 24, 27–28, 30–31, 45–44].
И современные Розанову мыслители и последующие поколения ученых-розановедов сходятся во мнении, что:
У Розанова так и не сложилось философии в смысле последовательной, логически правильно построенной системы. Многие свои важнейшие положения он высказывал фрагментарно, часто в полемических примечаниях к чужим текстам, либо в афористически-исповедальных формулировках. Мысль Розанова не отделяется от того, что ей сопутствует; напротив — логические категории и понятия нерасторжимым образом связаны с конкретными биографическими событиями, вещами, настроением, сиюминутными переживаниями. Возникает иллюзия совпадения мысли и вещи, которая принимает очертания то документа, то мифа. При этом сам Розанов не ищет необходимых связей между различными движениями мысли, позициями, точками зрения [БАРАБАНОВ Е.].
Итак, весь корпус мировоззренческих представлений Василия Розанова согласно с его собственному определению и научной классификации — суть «философия жизни»[180]. Основным объектом исследования в этом направлении европейской мысли была интуитивно постигаемая жизнь (у Бергсона — длительность), осмысляемая как целостная, динамически развивающаяся реальность. В частности, Розанов полагал, что «мир бесконечен», обладает формой и находится в движении («процесс»). Онтологически он реален и проявляется в бытии, которому противостоит небытие. Формами существования бытия выступают: «небытие бытие потенциальное, бытие образующееся и бытие реальное». Формы бытия, по Розанову, сменяют друг друга.
Совершенство формы есть преимущество падающих эпох.
Когда народ умирает — он оставляет одни формы: это — скелет его духа, его творчества, его движений внутренних и внешних. Республика, монархия — разве это не формы? трагедия, эпос, «шестистопный ямб» — разве не формы? не формы — Парфенон, как и девятая симфония? И, наконец, метафизика Платона или Гегеля?
И вот почему, еще раз: когда народ оканчивает свое существование — формальная сторона всех им создаваемых вещей приближается к своему завершению) [181].
На извечный русский вопрос — «Что делать?», являющийся вопрошанием о том, как обустроить к лучшему повседневную русскую жизнь, Розанов-философ и он же трикстер отвечает:
Как что́ делать: если это лето — чистить ягоды и варить варенье; если зима — пить с этим вареньем чай.
Говоря о связи философии и религии, он формулирует следующий постулат:
Боль жизни гораздо могущественнее интереса к жизни. Вот отчего религия всегда будет одолевать философию («Уединенное»).
Как и большинство русских религиозных философов Серебряного века, Розанов философ-мистик. Религиозное чувство и одновременно мистицизм вызрели в душе Розанова, по его утверждению (см. комментарий к 55-му письму Н. Страхова), когда ему стало ясно, что
Sunt destinationes rerum.
Sunt metae — rerum.
И -
Primae sunt divinae,
Secundae sunt — humanae[182].
Здесь различается мир божественный в природе, и — мир случайный — произвольный — людской. Вся книга «О понимании» выросла в тот поистине священный час,