Василий Розанов как провокатор духовной смуты Серебряного века - Марк Леонович Уральский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
<…>
Между тем гений Розанова возмужал и нашел собственную характерную форму выражения. В 1912 г. появилось Уединенное, почти на правах рукописи. В каталоге Британского музея написано, что эта книга состоит из «афоризмов и коротких эссе». Но это описание не дает представления о невероятно оригинальной форме Уединенного. Составляющие книгу отрывки звучат живым голосом, потому что они не выстроены по правилам традиционной грамматики, а построены со свободой и разнообразием интонаций живой речи — голос часто падает до едва слышного прерывистого шепота. А по временам ничем не стесненный голос достигает подлинного красноречия и мощного эмоционального ритма. За этой книгой последовали Опавшие листья (1913) и Короб второй (1915), написанные в той же манере. Причудливая и, как он сам говорил, «антигутенберговская» натура Розанова странно выражается в том, что, помимо этих книг, самые лучшие его высказывания находишь там, где не ждешь: в примечаниях к письмам других людей. Так, одна из его величайших книг — издание писем Страхова к Розанову (Литературные изгнанники, 1913), — в примечаниях высказаны гениальные и совершенно оригинальные мысли.
Революция 1917 г. была для Розанова жестоким ударом. Сначала он испытал тот же мимолетный энтузиазм, что и в 1905 г., но скоро впал в состояние нервного расстройства, продолжавшееся до самой смерти. Уехав из Петербурга, он поселился в Троице (Троице-Сергиевский монастырь под Москвой). Он продолжал писать, но при новом правительстве за его книги денег не платили. Последнее произведение Розанова Апокалипсис нашего времени (апокалипсис русской революции) выходило в Троице в виде брошюр очень маленьким числом экземпляров и сразу стало редкостью.
Два последних года жизни Розанов провел в нищете и невзгодах. На смертном одре он наконец примирился с Христом и умер, получив причастие, 5 февраля 1919 г. (по новому стилю) [СВЯТ-МИР][173].
Биографические лакуны, оставленные Голлербахом, были заполнены уже в постсоветское время, в многочисленных книгах о Розанове, появившихся в самом конце 1980-х — начале 2000 годов, в частности в уже упоминавшейся его двухтомной биографии, выпущенной в свет Райнером Грюбелем [GRUBEL]. Анализ приводимых в книгах о Розанове фактов его жизни в детстве, юности и ранней молодости позволяет исследователям сделать некоторые предположения о влиянии тех или иных психологических травм на становление мировидения Розанова и в конечном итоге — его философию «жизни», которая, по его словам
началась не с вопроса, а скорее с зрения и удивления. Как может быть жизнь благородна и в зависимости от одного этого — счастлива: как люди могут во всем нуждаться, «в судаке к обеду», в «дровах к 1-му числу»: и жить благородно и счастливо, жить с тяжелыми, грустными, без конца грустными воспоминаниями: и быть счастливыми потому одному, что они не против кого не грешат (не завидуют) и ни против кого не виновны,
— а закончилась вполне трикстерским утверждением, что:
Настоящей серьезности человек достигает, когда он умирает.
Неужели же вся жизнь легкомыслие?
Вся.
В личных отношениях с близкими людьми — такого же рода позиция. Дружившая с Розановым Зинаида Гиппиус свидетельствует в своем очерке «Задумчивый странник: О Розанове»:
С ним вообще следовало быть осторожным; он не понимал, органически, никакого «секрета» и невинно выбалтывал все не только жене, но даже кому попадется. (С ним, интимнейшим, меньше всего можно было интимничать).
К тому же он никого не слышит, кроме себя:
Он неиссякаем «наедине». С кем-нибудь наедине — ему решительно все равно. Никогда не говорит «речи», говорит «беседно», вопрошательно, но ответов не ждет и не услышал