Цветы на нашем пепле. Звездный табор, серебряный клинок - Юлий Буркин

— Неужели император не обезопасил себя от таких штучек? — тронула Наан сережку рукой.

— Телепатическая связь — основа его власти, и работы в этой области строго-настрого запрещены. Собственно, это-то и навело нас на идею создания блокираторов.

— На какой срок рассчитан этот приборчик?

— Срок не ограничен.

— Ты упомянул своих сподвижников. Вас много?

— Нет. Пока — нет.

— Вы боретесь с императором? — вопрос Наан был скорее риторическим, и она продолжала, не дожидаясь ответа: — Но можно ли тягаться с ним в силе? Не безумие ли это?

— Нельзя… — кивнул Лайвар, помрачнев. — Но и послушно терпеть его беспредельную власть тоже нельзя. Ты видела, каким путем он добился ее. Видела?

— Да, — кивнула Наан. — Но ведь это было так давно! Это уже история. Есть ли смысл мстить за наших родителей, которые погибли несколько веков назад? Мы даже не знали их. А сейчас… Невозможно оспаривать то, что сейчас, благодаря Лабастьеру Первому наше общество достигло стабильности, и оно процветает как никогда…

— Ты не понимаешь! — глаза Лайвара сверкнули гневом. — Месть тут ни при чем! Лабастьер не просто правит нами, он подмял под себя всю нашу цивилизацию! Экономика бабочек сегодня всецело зависит от него, а значит, и от его прихоти.

— У тебя есть основания не доверять ему и чего-то опасаться?

— Да, есть. Лабастьер — не бабочка. Это нечто другое. Бессмертное и многоликое. Бабочки нужны ему только для самовоспроизводства, без наших самок он лишится своего бессмертия, вот он и заботиться о том, чтобы мы продолжали существовать.

— А может быть, стоит посмотреть на это и с другой стороны? Мы нужны ему, а он нужен нам. Мы служим его благу, а он — нашему…

— Откуда ему знать о том, что для нас благо, а что — нет?! Он — существо совсем иной природы.

— Но до встречи с тобой я не встречала недовольных.

— Конечно! Недовольные были уничтожены еще три века назад. Но чистку, в меньших, конечно, масштабах, ему приходится повторять регулярно. Лабастьер объявил себя Внуком Бога, он и определяет, чего мы хотим, а чего не хотим. Он воспитал целый мир рабов, радующихся собственному рабству! Мы — трава под его ногами. Он поливает и удобряет нас.

— Может быть, ты в чем-то и прав… Однако сейчас мир устроен так, что если не станет Лабастьера, наступит хаос… Но все это — досужие разговоры, разве есть способ остановить его?

Лайвар испытующе посмотрел на сестру.

— Я бы мог тебе кое-что рассказать. Но, судя по всему, ты не настроена на борьбу.

— Я… — Наан неуверенно помолчала. — Я не знаю… — Наконец она решилась на откровенность. — Я, как и ты, ненавижу его. Но это чувство носит чисто личный характер… А иногда мне кажется, что я и люблю его.

— А если я знаю способ взять его власть под контроль?

— Не знаю. Я не уверена, что хочу этого. Пока ты не объяснишь, о чем идет речь, я не могу тебе ответить.

Лайвар покачал головой:

— Ты еще капризнее, чем я думал… Ладно. В конце концов, ты — моя сестра. Даже если ты откажешься помогать мне, я надеюсь, ты хотя бы не предашь меня?

— Не предам, — твердо ответила она. — Клянусь.

— Тогда слушай.

…Ночь. Наан стоит на центральной площади города и напряженно вглядывается в полутьму. Она ждет императора, и сердце ее бешено колотится, несмотря на уверения Лайвара, что ей ничего не угрожает. «Сестричка, — сказал он, — я прочитываю все мнемозаписи Внука Бога. Это часть нашей игры. Его могущество против моей осведомленности. Он никогда не обидит тебя. Представление на площади, которое он устроил для горожан — не более, чем представление. Он учинил его, чтобы ускорить поиски. Уж не знаю, в чем тут дело, но похоже, ты — первая самка за сотни лет, которая ему почему-то по-настоящему интересна. И это большая удача для нас, если, конечно, ты сделаешь то, о чем я прошу. Но хотя бы помни свою клятву…»

Она почти уверена, что не сделает того, о чем ее просит брат. И сердце ее колотится вовсе не от страха.

Наан не знала, каким образом Лайвар, не раскрываясь при этом сам, сообщит императору о том, где ее искать. Но, по-видимому, ему известен такой способ.

В небе, тускло освещенном фосфорной зеленью защитного купола, показалась тень. Она приближалась, и вскоре Наан узнала контуры антиграва. Он явно направлялся к ней, и Наан почувствовала, что кровь отхлынула от ее щек. Она крепче сжала в кулаке данную ей братом капсулу, которую только что собиралась просто выбросить.

Еще минута, и аппарат приземлился возле нее. Лабастьер Первый поднялся с сидения, и некоторое время они молча смотрели друг на друга. Как и пророчил Лайвар, император, имея возможность не вмешивать в собственные сердечные дела третьих лиц, прибыл за ней один. В суровом лице его невозможно было прочитать ни ненависти, ни любви, ни даже простого интереса.

— Приветствую тебя, возлюбленный жених мой, Внук Бога, умеющий быть везде… — почти прошептала Наан.

Лабастьер Первый молча кивнул и жестом пригласил ее подойти ближе.

Наан повиновалась.

И вот они стоят лицом к лицу, изучающе разглядывая друг друга — хозяин мира и его непокорная невеста. Не выдержав, Наан опустила глаза. «Он любит меня?! — лихорадочно вертелось у нее в голове. — Он любит?! Нет, Лайвар явно что-то напутал…»

— Садись, — услышала она спокойный и даже ласковый голос Лабастьера. — Пора домой.

Она готова была разрыдаться. «Любит?!» Если бы император метал в гневе громы и молнии, если бы он жестоко (и справедливо) наказал ее, даже если бы он хотя бы просто повысил на нее голос, она знала бы точно, что делать дальше… Но сейчас…

Она села рядом с Лабастьером и тут же почувствовала, что не в силах больше обманывать его. Она не предаст брата, но она должна очиститься…

— Мне помогали прятаться твои подданные, которые ненавидят тебя.

— Я догадывался об этом.

— Но я не могу назвать тебе их имена, — эти слова Наан произнесла с вызывом, ожидая, что Лабастьер будет настаивать.

— Это и ни к чему, — ответил он.

— Я обещала им помочь бороться с тобой.

— Сделай то, что считаешь нужным.

Наан изумленно посмотрела императору в лицо.

— Но… Это заговор против тебя.

— Я не боюсь заговоров, — ответил он, глядя ей в глаза. — Единственное, чего я боюсь — непонимания между нами. Я бессмертен, а потому — умею ждать. Если ты хочешь причинить мне боль, сделай это. Когда-нибудь твои желания иссякнут, и тогда мы станем равны.

— Ты говоришь так лишь потому, что веришь: никто не может причинить тебе ощутимый вред… — Страх и чувство вины отпускали Наан, а на их месте расцветало прежнее, заставившее ее когда-то бежать из императорской цитадели, раздражение. — Ты говоришь, «сделай мне больно», а сам думаешь, что я не смогу этого… Но это не так!

— Я жду, — перебил ее император. — Причини же мне вред. Я буду рад, если ты не сделаешь этого, значит, наше противостояние закончилось. Если же сделаешь, это будет лишь очередным шагом к такому итогу.

Проклятая самоуверенность!

Наан, глядя, как завороженная, в глаза Лабастьера, сжала капсулу, и та хрустнула в ее кулаке. Наан подняла руку, раскрыла ладонь и легонько дунула на нее. Еле видимое в полутьме облачко газа окутало лицо императора. Он хрипло выдохнул, его глаза закатились, и тело обмякло. Повалившись на бок, он уткнулся головой в живот Наан.

Снова, в какой уже раз, она совершает поступок, противоречащий здравому смыслу, идущий в разрез с ее чувствами… Но что-то заставляет ее вести себя именно так и никак иначе. Что? Какое-то безумное наваждение! Наан с трудом подавила рыдания, заметив, что с крыши ближайшего здания сорвалась четверка выжидавших доселе бабочек. Падающими листьями они спланировала к антиграву.

Наан встряхнулась. Уж если она сделала то, что хотел Лайвар, надо быть последовательной. Дрожащими руками она осторожно сняла мнемообруч с головы императора и надела его, затем вложила кисть своей руки в контуры сиреневого пятна на левом подлокотнике кресла… Но не почувствовала покалывания, и аппарат остался безжизненным. Значит, Лабастьер уже удалил ее генетические параметры из его памяти, или это была и вовсе другая машина.

Тем временем, опередив приблизижающихся бабочек, из-за угла вылетел антиграв значительно большего размера, чем императорский, и приземлился рядом. Им управлял Дент-Харрул. Лицо его было напряжено и испугано. Он приветственно махнул рукой, но Наан не удостоила его ответом. Машина была шестиместной, но кроме водителя в ней находились еще двое — Лайвар и незнакомая Наан молодая светловолосая самка.

Послядняя с любопытством и, как показалось Наан, с ревностью, уставилась на нее миндалевидными и такими же зелеными, как у Дент-Харрула, глазами. Она и Харрул были вооружены тяжелыми плазмобоями, какие раньше Наан видела только у телохранителей Лабастьера Первого.