Дети из камеры хранения - Рю Мураками

— Возможно, старикам такое и нравится, но молодые жаждут иного, им нужно возбуждение, их не устраивают концерты, напоминающие похороны, — прервал его Мацуяма.

— Хватит, я все понял, — сказал Хаси, поочередно осмотрев всех музыкантов. — Предлагаю на неделю прекратить репетиции. Если и через неделю вас не будет устраивать мой голос, я распускаю группу «Traumerei», заканчиваю карьеру певца и начинаю, как и прежде, заниматься проституцией.

Хаси выскочил из студии, не дожидаясь реакции музыкантов. Он заперся в своей комнате на ключ, и когда Нива попросила открыть дверь, ответил, что сегодня ему нужно побыть одному. Он дал на три дня отпуск кухарке, трем уборщицам и всем служащим и остался один в просторной студии, напоминающей космический корабль.

Ему хотелось провести над собой эксперимент. В одной книге про «Роллинг Стоунз» он читал, что у Мика Джаггера голос изменился и приобрел легендарную чувственность после несчастного случая. Хаси решил повторить этот опыт. Он приготовил необходимые инструменты: спиртовку, бинты, листья алоэ, бутылку водки и большие ножницы. 11алил стакан водки и опустил в него язык. Потом зажег спиртовку и подержал над нею ножницы, чтобы продезинфицировать. Наблюдая, как его язык погружается в водку, Хаси рассмеялся над своей мыслью. Откуда она взялась? Он делает это не ради группы, не ради Нива и уж тем более не ради господина Д., пусть он катится к чертовой матери. Он подумал о запланированных концертах, но сообразил, что они мало его волнуют. «После того как я налажу свой голос, мне все это будет пофигу». Как все ему осточертело! Когда-то он перестал заниматься физкультурой и даже вызывал однажды дождь, чтобы отменили кросс и другие не смеялись над ним. Но ничего не получилось. Чем дальше пытаешься убежать, тем больше шансов попасть в руки врагов. Но кто же эти враги? Все те, кто старались поместить его в заточение, лгали ему и пытались заставить жить во лжи, но он на это не пошел. И сейчас не пойдет… Он докажет им, на что способен. Он перестал бежать, забыв о том, чего ему хотелось когда-то достичь. Он докажет им, что может управлять группой и держать зал в своей власти.

И вдруг ему пришло в голову, о чем в данный момент думает Кику. Если он представляет себе, что я веду шикарную жизнь, питаюсь омлетами с рисом и сплю как младенец, в то время как сам он пребывает в ужасных условиях, то он полный болван. Я иду через круги адовы, но не пытаюсь убежать, закутаться в кокон, чтобы умереть. Я достигну своего, и никто уже не посмеет меня унизить. Вы еще увидите! Вы не поверите своим глазам, но увидите! Как только я обрету свой настоящий голос, свой подлинный вокал, Кику, я приду к твоей женщине и оставлю на ее прелестной заднице кровавые царапины.

Хаси слегка прикусил кончик языка, но тот еще не окончательно онемел, и боль пронеслась по всей голове. Челюсть у него начала отвисать, и он медленно вынул язык из стакана с водкой. Высунув его как можно дальше, он попытался левой рукою ухватиться за кончик, но язык был слишком скользким, и ухватить его никак не получалось. Наконец Хаси удалось вонзиться ногтями в губкообразную плоть, а второй рукой схватить ножницы. Они были закопченными, но раскаленными. Когда он прикоснулся ножницами к кончику языка, дрожь пробежала по его телу, он рухнул на пол, извиваясь и зажимая рот рукой, но не издавая ни единого звука. Он колотил ногами так, что разбил стоявший на столе стакан. Какое-то мгновение боль была такой сильной, что у него потемнело в глазах и он покрылся потом. Не вставая с постели, Хаси выдернул вонзившиеся в ковер ножницы и чуть сбрызнул их водкой из бутылки. Он чувствовал запах испаряющегося алкоголя, который капал на раскаленное железо. Его удивило, почему он не завопил от боли. Вероятно, крики — это непроизвольные вопли о помощи, укорененные в подсознании, хотя ты прекрасно знаешь, что совсем один.

Хаси снова высунул язык. Зажмурившись, он представил, что все его тело стало одним языком. Раздвинув ножницы, он сунул кончик языка между лезвиями. Боль от ожога ослабла. Среди историй, которые читали ему монахини в приюте, была сказка про ласточку. Он помнил, что одна старуха вырезала у ласточки язычок, после чего птичка ей отомстила, а вот как именно, припомнить не мог. Он усиленно копался в запасниках своей памяти — безуспешно. Потом попытался остановить дрожание челюсти, но и это не удалось.

Кончик языка подрагивал между лезвиями ножниц. Когда крошечный скользкий кусочек плоти упал наконец из его рта и ручьем хлынула кровь, Хаси немедленно заткнул рот марлей. Кровь лилась такой сильной струей, что ему стало страшно, хотя боли он почти не ощущал. Запихивая куски бинта один за другим в рот, он дрожал всем телом. Весь его рот оказался забит окровавленными тряпками, он не мог дышать.

Хаси поднялся на ноги и выплюнул всю окровавленную массу на пол. Он попытался откусить кусочек листа алоэ и приложить сочную мякоть к языку, но кровь продолжала струиться потоком. Он заметил валяющиеся на полу ножницы, к которым прилип кончик его языка. И тогда вспомнил вдруг, как отомстила ласточка: она послала старухе коробку с подарком, но когда та ее открыла, внутри оказались чудовищные бесы. И пока Хаси стоял, прижимая ко рту оставшуюся марлю, он думал о том, кому бы послать коробку с бесами.

ГЛАВА 24

Анэмонэ дожидалась автобуса. Был час пик, и не менее десяти человек выстроились в очередь. Перед Анэмонэ стояла старушка с повязкой на глазу, за ней — женщина с двумя детьми. Старушка поглядывала то на расписание автобусов, то на свои часы. Наконец обернулась к Анэмонэ.

— Он опаздывает!

— Должно быть, пробка перед гаражом, — ответила Анэмонэ.

Старушка покачала головой, достала из коричневой сумочки пачку сигарет и закурила. Дети за спиной Анэмонэ пытались вырвать друг у друга игрушечный самолет и время от времени ее толкали.

Старушка приподняла с глаза повязку, протерла его тампоном и сказала, обращаясь к Анэмонэ:

— Ты приятно пахнешь, малышка! — На тампоне виднелись следы гноя. — От тебя пахнет молоком. Наверное, у твоих родителей молочная ферма?

Анэмонэ понюхала свои ладони.

— Нет, — сказала старушка, — ты уже пропиталась молочным запахом и потому его не ощущаешь. А где находится ваша ферма?

— Я работаю в кондитерской, рядом с универмагом, — сказала Анэмонэ.

Старушка поправила шапочку и швырнула грязный тампон в урну. При виде воспаленной кожи под повязкой Анэмонэ вспомнился несчастный Га-риба на автостраде. После допроса полицейские выдали ей то, что от него осталось, но ни один из ближайших крематориев не согласился принять ее пакеты с останками крокодила. Автомобиль был так испачкан, что им невозможно было пользоваться, поэтому Анэмонэ отогнала его на свалку, упаковала свою одежду и акваланг, чтобы отправить их отдельно, а сама купила билет на ближайший поезд в северном направлении. Сразу же после отправления поезда пластиковые пакеты начали протекать. Из них сочились кровь и слизь, и Анэмонэ ничего не оставалось, как выйти на следующей же остановке, прежде чем явится контролер и обнаружит все это безобразие. Пришлось взять такси до Аомори и швырнуть пакеты с останками крокодила с пирса. На пароме от Аомори до Хакодатэ ей попалась статья в газете, от которой она поперхнулась: «Гигантский крокодил на автостраде».

Анэмонэ остановилась в гостинице в Хакодатэ, но была так встревожена, что не могла заснуть, и на следующий же день заказала билет до Токио. Она понимала, что ей все равно не позволят снова увидеться с Кику, поэтому лучше отправиться прямо домой. Но по дороге в аэропорт, когда ее такси мчалось мимо темной серой стены и водитель сказал, что это Исправительный центр несовершеннолетних, она попросила ее высадить.

Она долго бродила вокруг тюрьмы, за стенами которой находился Кику с поникшими плечами и понурой головой. Она решила остаться здесь еще хотя бы на один день.

Анэмонэ с дрожью подошла к охраннику у ворот и попросила его о внеочередной встрече с заключенным. Охранник объяснил, что она должна обратиться к начальству тюрьмы, и она, сжавшись в комок, нырнула в слабоосвещенное помещение. В коридоре ей повстречался заключенный, который выносил ведро с нечистотами. Он остановился и пристально посмотрел на нее, его бритая голова слабо поблескивала при тусклом свете.

— Ты чего здесь торчишь? — рявкнул охранник, и заключенный немедленно удалился.

Чиновник в голубой форме тщательно осмотрел Анэмонэ, ее китайские тапочки, кожаные бриджи и длинные алые ногти на ногах, после чего спросил:

— Если я не ошибаюсь, в настоящее время у вас нет ни определенного занятия, ни постоянного места жительства. — От его куртки воняло потом. — Мы могли бы позволить вам свидание при условии, что вы его ближайшая родственница.

— Вы имеете в виду, если бы у меня была работа и постоянное место жительства? — Полицейский утвердительно кивнул.