Ратоборцы - Алексей Югов

Слова его были встречены сочувственно.

Он ободрился:

— И, может бы, корова выросла бы о двух головах, да только что поп велел его утопить!..

И тут пошло!

— То еще не диво! — вскричал один. — Вот у нас под Смоленском панья одна, или, просто сказать, боярыня, принесла ребенка. И при нем все зубы. Да это еще что, — младенец сам себе имя провещал: «Назовите, говорит, меня Иваном!..» Дак поп его чуть в купель не выронил!..

— То к войне!..

— А у нас в Медвежьем бабка раны сшивает! Князь хотел ее к себе взять — не поехала: «Где, говорит, родилась, тут и умру!»

— А под Тверью у нас два года земля горела. Аж вся рыба в воде дымом пропахла!

— А у нас осенесь буря сделалась на Волге. И одного хрестьянина, и с телегой и с конем вместе, перенесло через Волгу… Ну, телега с лошадью потом нашлися, на сосну их закинуло… А человек — без вести!

— Все может быть, все может быть!..

— Эх, робята, — произнес один из воинов мечтательно, лежа на спине поверх разостланной епанчи и глядя в черное, как котел, небо, — хотел бы я в тех землях пожить, где темьян-ладан родится… в этом самом Ерусалиме!.. Про Ерусалим у нас рассказывал один богомол, странник: близко, дескать, его, где обитал он в гостинице, тут же, говорит, возле стены, в пещерке, пуп земной!..

Помолчали.

— Нам вот тоже поп рассказывал: на море-де, на Андреантическом, на окияне, этот ладан-темьян прямо с неба падает.

— Ну, эко диво! — не сдался другой. — У нас вот на Кидекше, как раз на Успеньев день, облако на луг упало, и сделался из его кисель!..

На этот раз молчанье было необыкновенно длительно. Кто-то вздохнул… Кто-то проглотил слюнки.

— Все может быть, все может быть! — произнес в раздумье старый воин.

— Да-а… — вырвалось от всей души у другого.

— Почаще бы нам, крестьянам, да по всем бы по деревням такие облака падали!..

— Ну, а что толку? — возразил кто-то с горькой насмешкой. — Все равно, покуда наш брат хрестьянин ложку из-за голенища вынет, князья-бояре весь кисель расхватают.

Послышался общий хохот.

— Это уж так!..

— Это истинно! Работному люду ничего не достанется!

И сам собою разговор свернулся на надвигающийся голод.

— Да-а! Еще урожай обмолотить не успели православные, а купцы уже по восьми кун за одну кадь ржи берут! Как дальше жить будем?

Эти последние слова произнес дородный дружинник — светлобородый силач, пышущий здоровьем. Несоответствие его внешности со словами о голоде вызвало у некоторых невольную шутку:

— Гляди, Иван, как бы ты от голоду не отощал вовсе: уж и так одни кости да кожа!

Воины засмеялись.

Однако дородный воин отнюдь не смутился этим и скоро заставил замолчать насмешников.

— Правильно, — спокойно возразил он. — Я-то не жалуюсь: сыт-питанен. Мы, дружинные, на княжеских хлебах живем, нам и горя мало! Ну, а старики твои, Митрий, или там сестры, братья, суседи?! А?! Замолк, нечего тебе сказать! А вот мне об этих днях из нашей деревни весть прислали: пишут, что сильно голодают в нашей округе. Уж траву-лебеду стали к мучке-то примешивать. Ребятишки пухнут от голоду. Старики мрут…

Его поддержали:

— Что говорить! Худо простому люду живется: и под боярами, и под татарами! А хуже нет голода!

Разговор пошел горестный, тяжелый.

Говорили и о чуме, которая нет-нет да и наведывалась в Новгород:

— Харкнет человек кровью — и по третьему дню готов!..

— Княжеский доктор говорит: этот, дескать, мор черный, его из-за моря привозят. Купцы.

— Да уж он знает, Аврам!.. Все, поди, черны книги прочел!.. Он многих в народе вылечил.

— Добрый лекарь! А Только — голод да нищета, дак и лекарства — тщета!..

— Нет, в стары времена куда легче жили!.. Нынче богаты бедных поесть хотят, ровно бы волки, живоядцы!..

После голода и чумы заговорили о татарах:

— Слышь ты, окаянны хочут всю молодежь с собой на войну погнать… Да Олександр Ярославич, дай ему бог веку, он заступил: не дал!

— Авось и опять съездит — отмолит!

— Ох, Орда, ох, Орда немилостивая!.. Ханы эти да баскаки наскакивают!.. И все — господин на господине!..

— Ну и у них не все одинаки: всякого жита по лопате, есть и у них черна кость, бела кость!..

— Побывал я, братцы, у ихнего хана, у Менгуя, и во дворце… ну, как же? — когда Ярославича своего сопровождал… Ох, дворец, ох, дворец! Ум меркнет!.. Не хочется и вон идти!..

— На нашей же все на кровушке строено!

— Это точно!..

— Вот мне матерь моя, Пономаревой рукой, пишет: чегойто на ихнего князя, на Пронского, осерчал багадур ихний, баскак этот самый. И вот поехал со своими, с татарами, саморуком дани собирать с хрестьян. Ну вот, матушка моя и пишет: все наше рухло пограбили! «Теперь, говорит, нету тебе, Саввушка, и наследия отцовского!..» Ну кто ж я теперь — всему лишенец?.. Теперь уж и не вздумай отойти от князя!..

— Не горюй, — утешал его товарищ, — было бы жито, а то — прожито!..

А тем временем тот, кто побывал с Невским у великого хана, вел свой неторопливый рассказ о татарах:

— Замков на анбарах они действительно не знают: воровство наказуют люто. Ежели ты, к примеру, одного коня украл, то отдай девять…

— Ой-ой!..

— Так-то вот! А то просто голову рубают — и все… Но живут грязно. Немыслимо! Им Чингиз-хан мыться запретил, одежу стирать запретил.

— Неужели бань нету? — почти в ужасе спросил кто-то.

Рассказчик рассмеялся:

— Да ежели кто у них начнет воду на себя плескать, обмываться, дак они сейчас же ему голову отрубят: вода, говорят, она святая, не смей ее грязнить!..

Раздался хохот.

— Есть же дурачья на белом свете!..

— Рубахи свои, и всю одежду, и чепаны дотоле носит, не сымая, покуда не изветшает и само не свалится! И чего скупятся, не знаю: ведь когда мы с Александром Ярославичем были у того ихнего царя, так ведь, кроме нас, на поклон к ему три тыщи царей съехалось!

Раздался гул ужаса и изумленья.

— И вот ты с ними и поборись — с татарами!..

— А у нас-то, у русских, чего нету?! Оружия ли? Хлеба ли? Скота ли?.. Необъятная сила!.. Когда бы наши князья за одно сердце все стали, так этот бы Менгуй-Батый хрипанул бы одного разу, да и пар из него вон!..

— Ну, какой там — за одно сердце! Друг друга губят!.. Вон родной дядя, Святослав Всеволодич, под нашего-то подыскивается в Орде!..

— Нашему трудно!.. У прочих князей и понятия нет, чтобы помочь, поддержать! Один Ярославич, один!..

— Какой там — помочь, поддержать! Другой князек приедет к нашему-то, чело клонит перед ним, а ты стоишь, и у тебя сердце трепещет: а как да у него нож в сапоге, за голенищем? Так глаза с него и не спущаешь!..

— Да и бояре наши — тоже господа пресветлые! — им бы только мамон свой набить да всячески гортань свой услаждают!.. Об отечестве мало кто думает!..

В те разговоры — об Орде, о князьях и боярах — вструился рядом текущий разговор о божественном. Кто-то чинно и книжно повествовал о чудесах святителя Николая, епископа Мирр Ликийских. Рассказ подходил к концу. И надо же было напоследок этак промолвиться!..

— Ну и вот, стало быть, говорит ему Никола-угодник, пленнику этому, греку… ну, понятно, на своем языке, по-гречески…

— Полно! Не говори несусветицу! — закричал вдруг один из слушателей. — Про святого рассказываешь — про Миколуугодника! — и как же это он у тебя не по-русски заговорил?.. Да святые, они все русского народу были! А как же?..

И возмутившийся слушатель обвел ярым оком всех окружающих и, доказуя, начал считать, пригибая пальцы:

— Петро-апостол. Ну? Иван-богословец! Ну? — Он торжествующе посмотрел на всех.

Дружинника, что вел рассказ про святителя Николая, затюкали.

Но он, выжидая свой миг, молчал и хитро улыбался. А когда наступил миг молчанья, он спросил у своего противника, заранее торжествуя победу:

— Ну, а Христос?

Но лучше бы ему не спрашивать. Возмутившийся ересями его, старый дружинник повел руками, как бы всех призывая в свидетели:

— Нет, вы послушайте, послушайте, православные! У него уж и Христос нерусской стал! А?.. Нет, что-то ты заговариваться начинаешь, парень!.. Слушать тебя и то грешно!..

Он поднялся с кошмы, на которой лежал, и, возмущенный, отошел к другому кругу — к тому, где беседовали о татарщине, о князьях, о боярах.

Гринька Настасьин тоже среди воинов у костра. Думал ли он когда, что доживет до такого счастья! Вот он сидит у костра, а рядом с ним, локоть к локтю, совсем как простой человек, сидит русобородый богатырь — начальник всей путевой дружины Невского. И зовут этого витязя Таврило Олексич! Да ведь это он самый, что в битве на Неве богатырствовал и навеки себя прославил в народе. О нем и сам Александр Ярославич рассказывал Гриньке.

Олексич и Гринька дружат. Богатырь сделал ему деревянный меч, как настоящий!..

— Ничего, Григорий, — сказал ему Олексич, — пока деревянный; вырастешь — так настоящим пластать будешь… Может, и на татарах свой меч испытать придется!..