Ратоборцы - Алексей Югов

«Когда бы так вот и жизнь наша, человеческая…» — думает Александр, глядя на эти часы, по образцу коих он и в Новгороде приказал стекляннику выдуть в точности такие же. Уставшая мысль князя созерцает как бы текущие вспять видения. Знойные, желтые пески Гоби… караван двугорбых верблюдов… бедствия многотысячеверстного пути в Китай, через Самарканд и Монголию, в свите Сартака, вместе с братом Андреем… Поклонение великому хану Менгу… Каракорум… Почти полугодовое путешествие по неизмеримому Китайскому государству, которое только что отъято монголами у немощных императоров китайских. Встреча в Бейпине с Ели-Чуцаем, мудрым последователем Конфуция, с человеком, которому монгольская держава обязана существованьем своим едва ли не более, чем Чингиз-хану, ибо если бы не этот пленный китайский сановник, приведенный сперва к Чингизу с волосяной петлей на шее, то что же бы сделать мог далее дикарь Чингизхан! Сгрудив под собою обломки разрушенных его кочевыми ордами государств, он так бы и погибнул на этих обломках, зарезанный или удавленный кем-либо из подросших сыновей, оставя по себе лишь черную славу молота, раздробившего империю китаев. Без Ели-Чуцая не завоевать бы Чингизу и Хорезма!

Но тем был велик гонитель народов, что в жалком пленном китайце, в рабе с веревкой на шее, которого нукеры уже собирались повесить, он, Чингиз, прозрел обширный ум державостроителя, законоведа и возлюбил паче всех этого бескорыстного, и чистого совестью, и бесстрашного, как Сократ, китайского мудреца. И не постыдился Потрясатель вселенной, и не устрашился ропщущих — и сделал пленника и раба почти соправителем своим!.. И тот созидал ему державу, тем временем как сам Чингиз ширил пределы ее!.. А вот уже сыны Чингиза прогнали и унизили «китайского мудреца, которому столь многим обязаны… Внуки же — этот оплывший кумысный турсук Менгу, подручник Батыя, — хотя и платят былому соправителю деда жалкое пособие и время от времени шлют к нему сановников своих за советом, в Бейпин, однако вовсе не понимают, что, оттолкнув Ели-Чуцая, никто из них, будь он трижды великий полководец, не повторит собой Чингиз-хана.

Александр Ярославич тогда, два года тому назад, нарочно посетил опального старца в Бейпине.

И Ели-Чуцай подарил Невскому эти песочные часы.

— Помни, князь, — сказал при этом старый китаец, — хотя бы ты и разбил это хрупкое мерило времени, но перестанет течь лишь песок, а не время!..

И Александр никогда не забывал этих слов мудрого конфуцианца.

Вот и сейчас Невский, которого взгляд остановился на стеклянных вместилищах песка, отсчитывающих жизнь, вдруг как бы вздрогнул и спохватился.

— Худо… — пробормотал он с досадой, потирая лоб. — Пожалуй, опять не засну!.. Уж не захворал ли я?.. А ведь выспаться ох как надо!..

Он обернулся к мальчику:

— Вот что, Настасьин, пойди к лекарю Абрагаму и скажи, что я зову его.

Мальчик просиял и подобрался.

— Разбудить? — спросил он решительно.

— Не спит он. Ступай! — с некоторым раздраженьем отвечал Невский.

Вошел доктор Абрагам — высокий и худощавый старец лет семидесяти. У него было красивое тонкое лицо, очень удлиненное узкой и длинной, словно клинок кинжала, белой бородой. И борода и редкие седые кудри, прикрытые на затылке угловатой шапочкой, казались особенно белыми от черной бархатной мантии и огромных черных глаз еврея.

Белый полотняный воротничок, как бы сбегая на грудь двумя бахромчатыми струйками, сходился в острый угол. На строгой одежде старика не виднелось никаких украшений, лишь на левой руке блистал золотой перстень с большим рубином.

Александр Ярославич встал и приветливо повел рукою на кресло, стоявшее обок стола.

Доктор Абрагам был врачом их семьи уже свыше двадцати лет. Когда-то он, по доброй воле, сопровождал князя Ярослава Всеволодича в страшный, доселе памятный на Руси, да и в норвежских сагах воспеваемый, зимний победоносный поход в страну финнов — Суоми. В черный год Новгорода, когда люди мерли «железою»[35] — так, что даже всех скудельниц города не хватило, чтобы вместить все трупы, — доктор Абрагам отпросился у Ярослава Всеволодича не уезжать с князем во Владимир, но остаться в чумном городе и помогать народу. Он любил этот великий город, вечно в самом себе мутящийся, город всемирной торговли, на чьих торжищах обитатели Британского острова сталкивались с купцами Индии и Китая, где встречались испанец и финн, араб и норвежец, хорезмийский хлопок и псковский лен. Он любил этот город вольного, но и неистового самоуправления, возведенного как бы в некое божество, — эти Афины Севера, город-республику!

Он любил этот город, где никого не преследовали за веру, где суровые законы охраняли и жизнь, и свободу, и достояние вверившегося городу чужеземца.

Это ничуть не мешало тому, что доктор Абрагам не только запирал наглухо все двери в своей лаборатории, закладывал подушками окна, но еще и влагал в слуховые свои проходы куски хлопчатника, пропитанного расплавленным воском, в те особенно грозные дни, когда улицы Новгорода полнились до краев народом, текущим двумя встречными враждебными полчищами; когда конец подымался против конца, улица против улицы, Софийская сторона против торговой, купцы и ремесленники на бояр; когда созванивали сразу два веча, а потом то и другое, каждое под боевым стягом, и не с дрекольем только одним, но и с мечами, и с копьями, и в кольчугах, разнося попутно по бревнышкам дворы и хоромы бояр, валили на Волховский Большой мост, чтобы там — без всяких дьяков и писцов — разрешить затянувшиеся разногласия по вопросам городского самоуправления.

…Год, который доктор Абрагам оставался в Новгороде, был поистине страшный год! Чума, голод, мятеж вырывали друг у друга веревку вечевого колокола. Скоро осталось только двое — чума и голод, ибо стало некому творить мятежи. Некому стало и сходиться на вече. Некому стало и хоронить мертвых. Работу могильщиков приняли на себя псы и волки. Обжиравшиеся мертвечиною псы, на глазах людей, лениво волочили вдоль бревенчатых мостовых, поросших бурьяном, руки, и ноги, оторванные от трупов… Все чужеземцы бежали. Ни один из-за моря парус не опускался, заполоскав вдоль мачты, возле просмоленных свай пристани! И тогда-то вот и запомнили оставшиеся в живых новгородцы, надолго запомнили «черного доктора», «княжого еврея», как прозвали Абрагама.

Безотказно, и по зову и без всякого зова, появлялся он в зачумленных домах, в теремах и лачугах, возле одра умирающих или же только заболевших, — всегда в сопровождении немого, хотя и все слышавшего слуги, несшего в заплечном окованном сундучке медикаменты доктора.

Что он делал с больными, какими средствами поил их — осталось безвестным. Но только могли засвидетельствовать оставшиеся в живых, что «черный доктор» не только не боялся подойти к умирающему, но и возле каждого садился на табурет, и подолгу сидел так, глядя страдающему в лицо, и — по словам летописца, — «вземши его за руку» и что-то шепча при этом, словно бы отсчитывая. Этим его странным действиям и приписывали в Новгороде некоторые исцеленья, совершенные доктором Абрагамом. Если же больному умереть, то, подержав его за руку, княжеский доктор вставал и уходил. Да еще рассказывали о нем, что это по его наущенью посадник объявил гражданам, что ежели кто не хочет впускать злое поветрие к себе, тот пореже бы ходил по соседям и держал бы свой дом, и двор, и амбар в чистоте; каждодневно бы мыли полы, натирали все тело чесноком, и не валялось бы ни в коем углу остатков пищи, дабы не прикармливать смерть. А когда подают пить болящему, то повязывали бы себе платком рот и нос.

По совету доктора Абрагама, от посадника и от тысяцкого вышло воспрещение складывать тела умерших по церквам и скудельницам, и понапряглись, и потщились, и стали предавать умерших земле на дальнем кладбище.

Как бы там ни было, но, в меру знаний своих и воззрений своего века, быть может во многом и опережая их, главное же — не щадя сил и жизни, доктор Абрагам пробыл весь чумной год в Новгороде, предаваясь уходу за больными, творя над ними и над собой все, что повелевала ему Александрийская школа Эразистрата, ученью которого в медицине он убежденно следовал.

И новгородцы полюбили его! Когда наконец Ярослав Всеволодич, худо ли, хорошо ли, а кой-как помирился с господином Великим Новгородом и они вновь позвали его на княжение, доктор Абрагам, которого князь считал уже заведомо погибшим, спокойно, с приветливостью, но и с достоинством встретил князя, как, бывало, встречал и прежде, — на княжеской малой пристани, близ кремля.

Со времени черного года отец Александра взирал на своего медика как на человека, для которого существует иная мерка, чем для прочих людей. И горе было тому, кто попытался бы копать яму под его доктором на основании только того, что он «жидовин»! Впрочем, отец Невского, следуя в том примеру великих предков своих — Владимира Мономаха, Юрья Долгие Руки, Андрея Боголюбского, Всеволода Большое Гнездо, — резко выделялся среди государей Европы своей предельной веротерпимостью и радушием к чужеземцам, какой бы они ни были крови, если только с чистой совестью, без камня за пазухой они приходили служить Руси. Этой веротерпимостью его подчас недовольны были иные из иерархов церкви.