Ратоборцы - Алексей Югов

И вот отгремела великая Ледовая битва, и сам прецептор ордена, утупя очи, с высыпавшей на бледные щеки рыжей щетиной, с веревкой на шее, с заброшенными на крестец и связанными руками, идет, по-волчьи выбуривая очами на псковитян, за хвостом белоснежного коня, на коем высится отрадно дышащий Александр.

А позади и остальные ступают, проходя тесниною псковичей, — пятьдесят знатнейших, верховных рыцарей отныне в веки и в веки посрамленного ордена!..

И того же лета уже присылают немцы послов именитых с поклоном: «Все вернем Великому Новгороду, что заяли мечом, — ото всего отступаем. Дайте нам мир!..»

И — «даша им мир, на всей воле своей, на Новгородской». И успокоилась Земля от войны. И принялася врачевать свои лютые раны и великую свою кровавую наготу, ибо и татары не грабили так, не наготили, как грабили — и людей, и землю, и дома, и овины — эти окаянные.

Скорбя и негодуя, писал во время самой осады псковский летописец, инок Спасо-Мирожского монастыря, быть может за эти-то как раз строки и умерщвленный немцами: «Окаяннии же немчи льны со стлища посымаша, и из овинов лен выгребоша, даже и до костры. И тако на возы поклаша к собе».

Знал великий магистр, не хуже, чем купцы Любека и Гамбурга, что этот «шелк русский» оборачивается для Руси и серебром, и золотом, и корабельною снастью, и дамасскою сталью мечей и кольчуг, и медью, и оловом, и свинцом, и многим, многим другим, что ввозилось из-за моря.

Но и внутренний враг губил льны: год за годом истреблял лен лютый льняной червь, который сжирал все дотла: и лист, и цветок, и даже стебель. Так было и в прошлом и в позапрошлом году. Посаженные на льняное хозяйство крестьяне, делавшие из доли княжескую землю, — смерды — принялись разбегаться. Хлеба они не сеяли, только лен, а уж в княжеских житницах не хватало зерна — помогать им.

Потом присунулась ржавчина и тоже много попортила волокна. Купцы новгородские печаловались князю Александру: уж другой сбор волокна пришлось отдать немецким купцам за ничто! Сперва думали, что промеж всеми немцами стачка: в торговле дело обычное. Нет! То же самое и ольдерман Готского двора сказал, опробовав лен. Да и ту же цену дал: пошло все по третьему разбору. Многие разорились.

Желая помочь своим мужикам, да и купцам тоже, Александр Ярославич решил безотлагательно заняться досмотром льняного хозяйства самолично и все доискивал и присматривал человека — честного, и рачительного, и льновода, — а меж тем подумалось ему, что уж кто-кто, а доктор Абрагам (великий знаток всяких трав и зелий) сможет же чем-либо помочь против этих лютых врагов — против льняного червя, блошки и ржавчины.

Доктор Абрагам (это было весною) близко к сердцу принял горе своего князя. Он пожалел только, что Александр Ярославич не говорил ему ничего об этом раньше. Старик обещался клятвенно отныне все помыслы и труды свои направить на поиски надежных средств для защиты льна от врагов. И то, что сейчас он поведал Невскому, — это было итогом полугодовых раздумий, поисков и скитаний по льняным нивам, стлищам, амбарам, итогом многих безвестных ночей, проведенных старым доктором в его тайной лаборатории.

— И еще, государь, — говорил старый доктор, — мнится мне, помогло бы и это…

Доктор Абрагам достал из нагрудного кармашка черной мантии кусочек выбеленной под бумагу телячьей кожи, развернул его и вынул засохший цветок с желтой, как солнце, сердцевиной, с белыми, как, снег, узенькими лепестками.

Александр принял на свою ладонь цветок. Понюхал его. Узнал. Улыбнулся.

— Ребятишками звали — пупавник, — сказал он, возвращая цветок.

Доктор Абрагам кивнул головою.

— Так, государь. И думается мне, ежели начать с порошком сего цветка смешивать семя льняное, уготованное для сева, то и добрая будет защита от гусеницы, поедающей цветок льняной и стебель.

— Добро! — знаменуя этим окончание беседы о льне, произнес Александр. — Все, что доложил ты мне сегодня, скажу волостелям своим исполнить. Взыщу сам. Строго.

Тут по лицу Ярославича прошла вдруг усмешка, и, поразив неожиданностью доктора, он спросил:

— А скажи, нет ли у тебя порошков таких, доктор, от коих бы сгинула не та, что цветок льняной сжирает, гусеница, но та, что сердце человеческое точит?

И, сказав это, он остановил взор свой на белом, как гипс, лице медика.

Тот так и не доискался слова: настолько это было необычно в устах этого гордого и скрытного человека, которого он таковым знал с детства.

— Государь… — начал было он, тяжело вздохнув и разведя руками.

Однако Александр не дал ему договорить.

— Знаю, знаю, — сказал он, как бы торопясь придать своим словам оттенок шутки, — медицина ваша бессильна в этом. Однако иные обходятся и без вас: червя, сосущего сердце, они другим, еще большим лихом изживают — змием зеленым!.. То не про меня!..

Он угрюмо постучал пальцами о крышку стола. Наступило молчание.

— Снотворного чего-либо дай мне, — произнес Невский. И, увидя, сколь поражен этим требованием его старый медик, пояснил: — Боюсь, не остановлю разгон мысленный!.. А надо как следует выспаться: путь дальний, тяжкий… Мы же завтра… да нет, сегодня уже, — поправился князь, взглянув на пророзовевшие завесы окон, — выезжаем. Сперва — ко мне, в Переславль. Оттуда — в Новгород.

Доктор Абрагам задумался. Эта просьба государя о снотворном! Этот отъезд на другой день после свадьбы брата!..

Однако воспитанный четвертьвековою придворною жизнью и дисциплиной, он не позволил себе хоть чем-либо означить свое удивление.

— Какого же снотворного прикажет государь?

Невский откинулся в кресле, чуть насмешливо и удивленно посмотрел на врача:

— Тебе ли, о доктор Абрагам, спрашивать меня об этом?

— Прости, государь! Я хотел спросить только: на краткое время ты хочешь забыться сном или же хотел бы погрузиться в сонный покой надолго?

Невский вздохнул.

— Мужу покой — одна только смерть! — сказал он. — А вздремнуть часок-другой не худо: путь дальний.

На этот раз всегда сдержанный и краткий в своих суждениях доктор Абрагам хотел было впасть в некоторое ученое многоречие.

— Так, государь, — сказал он. — Когда прибегающий к врачебному пособию для обретения сна жаждет сна ненадолго, но крепкого, то в таком случае Гиппократ Косский предпочитает молоко мака… Но уже сын его…

— Не сын, не отец, — чуть раздраженно перебил его Невский, — а что предпочитает доктор Абрагам?

Старик наклонил голову.

— Когда мы хотим добиться, чтобы человек уснул близко здоровому обычному сну, то, искрошив с помощью резала корень валерианы…

Но ему не пришлось договорить: чей-то мальчишеский голос из темного угла палаты вдруг перебил его.

— А у нас вот, — сказал голос, — деданька мой, мамкин отец, когда кто не спит, придут к нему за лекарством, — он мяун-корень[36] взварит и тем поил…

И князь и доктор в равной степени были поражены этим голосом, столь неожиданно вступившим в их беседу.

Потом Невский громко рассмеялся и, обратясь в ту сторону, откуда послышался голос, произнес полушутя, полусердито:

— Ах ты!.. Ну как же ты напугал меня, Настасьин… А ну-ка ты, лекарь, подойди сюда…

Григорий Настасьин, потупясь, выступил из своего угла и остановился перед Александром.

Невский созерцал его новый наряд с чувством явного удовлетворения. Доктор Абрагам смотрел на мальчугана с любопытством.

— Да какой же ты у меня красавец стал, Настасьин! — сказал Невский. — Всех девушек поведешь за собой!

Гринька потупился.

— Стань сюда, поближе… вот так, — сказал Ярославич и, взяв Гриньку за складки просторного кафтана меж лопаток, переставил его, словно шахматного конька, между собою и доктором Абрагамом.

Озорные искорки сверкнули в глазах старого Абрагама.

— А ну, друг мой, — обратился он к мальчику, — повтори: как твой дед именовал эту траву, что дает сон?

— Мяун, — не смущаясь, ответил Гринька. — Потому что от нее кошки мявкают.

Князь и доктор расхохотались. Затем старый врач важно произнес:

— Да, ты правильно сказал. Но от Плиния мы, врачи, привыкли именовать это растение «валериана», ибо она, как гласит глагол «валере», подлинно оздоровляет человека. Она дает здоровый сон!

— А я много трав знаю! — похвастался обрадованный Гринька. — И кореньев! Дедушка уж когда и одного посылал… Бывало, скажет: «Гринька, беги-кось, ты помоложе меня: у Марьи парнишечка руку порезал…» А чего тут бежать? Эта кашка тут же возле избы растет. И порезником зовут ее… Скоро кровь останавливает!..

— А еще какие целебные травы ты знаешь, отрок? — вопрошал старый доктор.

Гринька, не робея, назвал ему еще до десятка трав и кореньев. И всякий раз старик от его ответов все более и более веселел.

— А еще и вредные растут травы, ядовитые! — воскликнул в заключение Настасьин. — У-у! Ребятишки думают, это пучки, сорвут — и в рот. А это сикавка, свистуля! От нее помереть можно! И помирают!