Литературный призрак - Дэвид Митчелл

Есть еще линии-чудаки вроде шекспировских чудаков. «Перикл», «Хаммерсмит энд Сити», «Ист-Верона», «Тит Андроник», «Ватерлоо».

Линия «Северная» на схеме обозначена черным цветом. Эта ветка самая глубокая. Тут совершается больше всего самоубийств и ограблений. По этой линии ездят студентки театрального факультета, которые в будущем вполне могут стать девушками Бонда. Тут слышится поступь Рока. На этой линии расположены станции «Морден», «Брент-Кросс», «Гудж-стрит», «Аркуэй», «Элефантэнд Касл» и «Морнингтон-Кресент», наконец-то отремонтированная. Много лет она была закрыта, и, проезжая мимо, я воображал, будто на батискафе проплываю мимо затонувшего «Титаника». Пожалуй, «Северная» — наш семейный психопат. На южном берегу Темзы у всех станций — голые стены, они не прельщают рекламодателей. В Кеннингтоне даже производители эскалаторов не станут размещать свою рекламу. Я никогда не бывал в Кеннингтоне, но бьюсь об заклад: там нет ничего, кроме ветхих домов-коробок пятидесятых годов, заколоченных лотерейных киосков да уставленных подержанными автомобилями площадок, на которых бесприютный ветер мотает туда-сюда грязные пластиковые вывески. В таких местах снимали давно забытые фильмы из жизни рабочего класса, в которых антигероев играли начинающие британские рок-звезды. В такой район я поеду, если только мне хорошо заплатят.

Лондон — это особый язык. Как и любой город, наверное.

В покачивании вагона улавливаю интересный ритм. Напоминает блюзовый рифф… Или что-то иранское. Записываю на тыльной стороне ладони. Откуда этот луговой запах… Ах да, духи Кати Форбс.

Посмотрите-ка на нее! На эту женщину. Жгучая. Черная. В черном бархатном костюме. Не шлюха, отнюдь нет. Интеллект, сосредоточенность. Какую книгу она читает? А кожа! Какая кожа — совершенно черная, западноафриканская, настолько черная, что отливает синевой. Гордый изгиб великолепных губ. Что же она все-таки читает? Ну-ка, наклони чуть-чуть обложку, солнышко… Набоков! Так я и знал: у девочки есть мозги! Если даже я наплюю на приличия и заговорю с ней, если даже я наплюю на приличия и просто пересяду поближе к ней в полупустом вагоне, она подумает, что пристаю, и ощетинится. А встреться мы случайно на вечеринке — и никаких проблем не возникнет. Она та же самая, я тот же самый, но никаких проблем. Однако господину Случаю угодно было нас свести в этом вагоне, где у нас нет никакой возможности познакомиться.

И все же там, на поверхности, на земле, чудесное утро. Сорок минут назад я спас человеку жизнь. Значит, вселенная передо мной в долгу. Я встаю и направляюсь к ней, отбросив сомнения.

Я уже открыл рот, чтобы заговорить с ней, но тут из соседнего вагона входит бездомный. Его глаза повидали такое, что не дай бог. У него рана в половину лба. В подземке хватает мошенников, но этот парень явно не из их числа. Ну и что, какая разница. Даже если подавать только настоящим нищим — а их тысячи, то сам станешь одним из них. Для таких, как я, существует только одна страховка — собственный эгоизм.

— Простите, господа, — В его голосе слышится усталость, которую невозможно подделать, — Мне стыдно вас просить. Нам всем неловко. Но мне совершенно негде спать, а ночь сегодня опять будет очень холодная. В Саммерфорде есть приют, куда пускают переночевать, но там нужно заплатить двенадцать фунтов пятьдесят центов. Если можете, пожалуйста, помогите мне. Я понимаю, что отвлекаю вас, еще раз простите. Больше мне нечего сказать…

Люди не смотрят на него. Даже просто посмотреть в сторону бездомного значит взять на себя некие обязательства. Одно время я подвизался в «Самаритянах». Наш руководитель три года был бездомным. Он рассказывал, самое страшное — то, что люди смотрят мимо тебя, ты превращаешься в невидимку. И еще то, что нет ни единого местечка, где ты бы мог остаться один, войти и запереть за собой дверь. Если не считать кабинки в уборной на станции Кингз-Кросс, где по одну сторону от тебя наркоман, а по другую пара дачников.

Гори оно все синим пламенем. Рой мне сегодня заплатит.

Протягиваю этому человеку пару фунтов, на которые собирался выпить чашку капучино. Так и так кофе мне сейчас ни к чему. После чашек, выпитых у Кати Форбс, голова до сих пор кружится.

— Огромное вам спасибо, — говорит он.

Я киваю. На секунду наши взгляды пересекаются. Дела его совсем плохи. Он ковыляет в соседний вагон.

— Прошу прощения, господа. Мне совестно вас беспокоить…

Поезд останавливается, и девушка в черном костюме выходит. Теперь я никогда не узнаю вкуса устрицы, которая скользит с ее языка на мой…

А в «Самаритянах» я, к слову сказать, недолго продержался. Лишился сна: все придумывал концовки для историй, которые начались на моих глазах. Может, поэтому я и стал литературным негром. Тут за концовку я не отвечаю.

На «Северной» есть одно приличное место, а именно то, куда я сейчас направляюсь: Хэмпстед. Лифт меньше чем за минуту вынесет вас обратно на земную поверхность. Не пытайтесь для экономии времени воспользоваться винтовой лестницей. Уж поверьте мне на слово. Быстрее будет прорыть туннель.

Лифт обязывает к молчанию. Хорошее название композиции для «Музыки случая».

Появляется возможность подумать в тишине. В лифте даже Джибриэль замолкает.

Однажды Поппи сказала, что все бабники — жертвы.

— Жертвы чего?

— Своей неспособности общаться с женщинами иначе.

Еще она добавила, что бабники либо вообще не знали матери, либо не знали нормальных отношений с матерью.

— Ты хочешь сказать, что бабник ищет в каждой женщине, с которой спит, замену своей матери? — раздраженно спросил я.

— Нет, — сказала Поппи, не раздражаясь в ответ, а размышляя, — Я не знаю точно, чего вы ищете в нас. Но это как-то связано с потребностью получать от кого-то одобрение.

Двери лифта открываются, и вы неожиданно оказываетесь на усыпанной листьями фешенебельной улице, где даже «Макдоналдс» сменил свои кричащие красно-желтые фирменные цвета на черный с золотом, притворяясь книжным магазином. В Хэмпстеде обитают потомственные богачи. Последние представители старой денежной аристократии. На день рождения они водят внучат в Британский музей. Супруги изводят друг друга на самый элегантный манер. Когда я работал рассыльным в цветочном магазине, у меня была любовница отсюда. Ее звали Саманта. Точнее, Антея. А может, Пантея. Ее дом стоял напротив дома ее матери. Так вот, она не только своего пони любила больше меня — это я как раз понимаю, — но она свой старый плетеный стул любила больше, чем меня. Меня, Марко. Это было очень давно.

Небо затягивается облаками, грязно-белыми, как откопанная фарфоровая древность. Я невольно вздыхаю — весь мир вот-вот расплачется. Вчера у меня был отличный маленький зонтик, но я где-то его забыл — то ли у Кати, то ли в галерее, то ли еще где. Ну и хрен с ним, я и сам нашел его где-то. Ветер набирает силу, подхватывает листья с земли, и они кружатся, как разноцветные платки в стиральной машине. Улицы с эдвардианскими домами, в которых мне никогда не жить.

Когда я подхожу к дому Альфреда, на землю падают первые капли дождя.

Дом Альфреда — один из тех домов, которые сошли со страниц старинных книг. Высокий, с угловой башней, которая словно создана для литературных вечеров. Их тут и впрямь устраивали. На них бывали и Дерек Джармен, и Фрэнсис Бэкон, и Джо Ортон [51] до того, как прославился, и множество менее известных философов и некогда знаменитых литераторов. В доме у Альфреда, как в студенческом театре, можно встретить только бывших или будущих знаменитостей. Только людей с прошлым или с будущим. В шестидесятые годы Альфред пытался возглавить общественное движение за гуманизм и дело мира. Затея, обреченная на провал по причине идеализма. Что-то в этом духе продолжается по мелочам до сих пор: кампания «Епископы за ядерное разоружение», этот тип Колин Уилсон [52]. Может, слышали о нем? Значит, понимаете, о чем я.

У Альфреда нужно долго ждать, пока откроют. Мысли Роя далеки от бытовых мелочей вроде звонка в дверь, особенно когда он сочиняет. Альфред просто плохо слышит. Я вежливо звоню пять раз, жду, разглядывая травинки, которые прорастают из трещин на стене, и только потом начинаю стучать.

В полумраке за стеклом вырисовывается лицо Роя. Завидев меня, он улыбается и поправляет прическу. Потом резко распахивает дверь, чуть не ударив меня по носу.

— А! Привет! Входи… э-э-э…

У него та же проблема, что у меня: вечно забывает имена.

— Входи, Марко, — вспоминает он.

— Здравствуй, Рой. Как прошла неделя?

У Роя манера говорить как у Энди Уорхола: [53] кажется, слова прилетают к нему в голову из другой галактики, уж никак не ближе, чем с Андромеды.

— Господи, Марко… Ты спрашиваешь, как доктор… Надеюсь, ты не врач, нет?