Русский флаг - Александр Борщаговский

- Семен?.. Вернулся...

Губарев прошептал:

- Открой...

Харитина распахнула дверь и попятилась.

- Не ждала? - входя в сенцы, сказал он негромко, боясь разбудить хозяйку избы. Засмеялся: - Думала, он! Не-е-ет, не он! Он, считай, теперь мертвый...

- Уйди, - взмолилась она, - уйди, барин...

- Погоди, - хрипло сказал он. - Хочешь матроса от казни спасти?

- Уйди!.. - повторила Харитина дрожащим голосом, видя, что Губарев подбирается к ней. - Я закричу, барин! Чуешь?..

Губарев прихлопнул дверь ногой и кинулся к Харитине.

- Не мучь меня, ты... - хрипел он, стискивая девушку сильными руками. - Слышь, касатка...

Харитина высвободила руку и вцепилась в лицо Губарева.

- А-а-а! - злобно вскричал он, отступая от нее. - Матросская подстилка! В ногах валяться будешь, да поздно... Ты!..

И в это время за стеной заскрипели дощатые нары и послышался недовольный старушечий голос:

- Да будет тебе озоровать-то, Харитина!..

- Собака ты, барин, - прошептала Харитина, едва сдерживая рыдания. Пес гнилой... Уйди!..

Губарев грязно выругался и, распахнув дверь, исчез в темноте.

Рассвет выдался холодный, предвещая близкие заморозки. Временами вместе с резкими порывами ветра портовые постройки и людей обдавало колючим, не летним дождем. До подъема флага оставалось три часа. Городок, утомленный дневными трудами, крепко спал.

Удалой сидел под парусиновым навесом, укрывавшим от дождя его и четырех спутников - квартирмейстера Усева, старого матроса Киселева и аврорцев Зыбина и Ехлакова.

В горах, вероятно, шел непрерывный дождь. Небольшие ручьи, обычно лениво бежавшие через город к внутреннему рейду, теперь шумели и резво катили к морю гальку.

Матросы попыхивали трубками, слушая Усова, который возглавлял экспедицию. Квартирмейстер думал не о кирпичах, а о жене с двумя малолетними сыновьями, которые гостили у свекрови в Тарьинской бухте.

Фамилия Усов на редкость соответствовала его внешности, - усы, заостренные на концах, со множеством подусников, были самой выразительной приметой на спокойном лице, добром и пребывающем в постоянном довольстве. Квартирмейстер поминутно подкручивал молодецкие усы и с удовольствием рассказывал бобылям о жене и сыновьях, которые "точь-в-точь я, только что усов недостает".

- Верно, служивые, - говорил он, высовываясь из-под навеса и не замечая, что на него падает дождь, - приду другой раз домой поздно, зажгу плошку - на столе ужин собран. А мои спят! Клавдия дышит ровно, неслышно, наследники на медвежьей шкуре разметались. Эх, ровно ангелы по избе летают! Сядешь за стол, подопрешь голову руками и глядишь, глядишь...

- Беспечальным сон сладок, - серьезно сказал Удалой.

Он все посматривал на серевшие вдалеке постройки, ожидая появления Губарева. Но торопить Усова боялся. Усов чужой человек, расскажи такому все - не возьмет на плашкоут. Странное спокойствие овладело Удалым.

- Сладок, - поддержал его Зыбин, пожилой низкорослый матрос с заметной проседью.

Он дослуживал срок и много думал о том, возвратиться ли в родные места, где уже не осталось близких людей, или поселиться где-нибудь в обетованной сибирской земле.

Ехлаков, матрос помоложе, сохранял полную невозмутимость: глаза этого бронзоволицего скуластого человека были неподвижно устремлены на серый в утреннем тумане корпус "Авроры".

Усов убеждал, что матросы, которым вышел срок службы, должны селиться на Камчатке. Щедрая, хорошая земля!

Ехлаков подмигнул матросам:

- Поучись у доброго человека - научит, как воду решетом носить!

Насмешка подстегнула Усова.

- Суши весла! - закричал он. - А что ты, окромя своего фрегата, знаешь? - Усов на мгновение задумался. - Возьмите к примеру медведя...

- Ну-у? - полюбопытствовал Зыбин.

- Обыкновенное животное?

- Известное дело, - подтвердил Зыбин, - зверь ленивый, добрый.

- На Камчатке медведь - дорожный строитель и рыболов, другого не сыщешь. - Заметив недоверие на лицах слушателей, Усов продолжал с жаром: Залезет в воду на задних лапах, а передние протянет, как нищий на паперти. И сидит. Только услышит между лапами лосося - сразу хлоп! Рыбина в лапах бьется, а он ее, подлец, знай разделывает. Если случится рыбный год только головы и ест, мозгами лакомится, а мясо бросает... Или идешь лесом, в зарослях стланика, ни пути ни дороги, хоть топор доставай, пробивай колючую стену. И вдруг медвежья тропа, ровная, утрамбованная, широкая такая, что и на коне проедешь. Трава на ней повырвана, все аккуратно, человек лучше не сделает.

- Без пользы дорога, - заметил скептически Зыбин, - на коне в берлогу не заедешь.

- Не-е, - возразил Усов, - медвежья тропа ведет к перевалам, к речному броду, обходит скалы и пропасти. Медвежья тропа по всей Камчатке идет и умного человека всегда к цели выведет.

От медведей Усов перешел к морским львам и нерпам, поражая матросов подробностями их жизни, рассказами о том, как защищают самцы самок и детенышей.

Но вот плашкоут готов к отплытию, и матросы двинулись к берегу. Удалой брел устало, глубоко вдыхая влажный, морской воздух.

В нескольких саженях от воды Удалого окликнули. От поселка бежала, догоняя его, Харитина. Семен остановился, небрежно опираясь о перевернутую шлюпку, вытащенную на берег для ремонта.

Харитина подошла запыхавшись, с раскрасневшимися щеками, с прядями волос, выбившимися из-под теплого платка. Руки девушки крепко прижаты к груди, словно сдерживают сердце.

- Здравствуйте! - Он поклонился девушке так, словно ничего и не случилось этой ночью.

Харитина одной рукой отвернула платок на груди и, достав плоский хлебец, протянула его Удалому.

- Скорее расстегни бушлат. Вот так. Спрячь...

Харитина сунула ему за пазуху хлеб. Хлеб горячий, недавно испеченный.

- Спасибо, - Семен чувствовал, как ласкающее тепло растекается по всему телу.

- Сеня, - проговорила девушка дрожащим голосом, - Сеня! Непутевый ты мой матросик... - Бросив украдкой взгляд на людей, копошившихся на плашкоуте, она обвила шею Семена мягкими, теплыми руками и крепко поцеловала. - Голубь мой сизокрылый, - прошептала Харитина и отступила на шаг от Удалого, обеими руками прижимавшего хлеб к груди.

- Се-ем-ен! - позвали его с плашкоута.

Харитина снова бросилась к Удалому и обняла с громким, глубоким, как дыхание, стоном:

- Не отдам я тебя, Сеня, чуешь? И смерти не отдам. Умру - не отдам, повторяла она сквозь слезы.

Харитина долго стояла в порту. Маленький парус обогнул громаду фрегата, вышел из внутренней бухты и сверкнул в первых лучах солнца, прежде чем скрыться за Сигнальным мысом.

Полицмейстер не мешкал. Поутру, заклеив пластырем исцарапанную щеку, он явился с рапортом к Завойко, доставив и вещественные доказательства мундир с сорванным погоном и матросскую трубку. Объяснил, что встретил ночью пьяного матроса, пытался урезонить, но тот начал драться и бежал. Место происшествия назвал приблизительно: на окраине, у Петровской горы. Завойко выговорил полицмейстеру за то, что тот идет в обход без казаков караульной службы, и дал незамедлительный ход делу.

Только встретясь с Изыльметьевым и Тиролем, Завойко почувствовал, что дело обстоит сложнее, чем ему казалось сначала. Изыльметьев был заметно взволнован, Тироль же, напротив, сохранял невозмутимость.

Послали за Удалым, но явился боцман и доложил, что матрос первой статьи Семен Удалой ушел с плашкоутом в Тарью на кирпичный завод. Боцман узнал трубку Удалого и подтвердил, что ночью матроса действительно не было в казарме.

Завойко вызвал к себе презуса военного суда и приказал начать следствие. Но Василий Степанович видел, как различно отношение Изыльметьева и Тироля к случившемуся. Тиролю не удалось скрыть от пристального взгляда Завойко удовлетворенность и даже какое-то внутреннее торжество. Уловил Завойко и враждебную напряженность, сразу возникшую между капитаном и его помощником, как только выяснилось имя преступника.

- Превосходный матрос, - сказал Изыльметьев, когда Тироль ушел. Душа экипажа. И, поверьте, Василий Степанович, хороший, совестливый человек. - Сквозь окно портового кабинета капитан смотрел на высокий корпус "Авроры" и вдруг сказал глухо, растерянно: - А ведь убьют! Убьют!..

И, видя, что Завойко уклоняется от разговора, Изыльметьев тяжело зашагал по кабинету, говоря гневно и всякий раз поворачивая голову к Завойко:

- Не мог он этак... без повода, без понуждения!.. Добрейший матрос, ума отменного... Не верю!..

- Матрос не будет судим без следствия, - сухо сказал Завойко.

Изыльметьев только рукой махнул. Спросил недружелюбно:

- А что он за птица, этот ваш полицмейстер?

- Ни то ни се, - признался губернатор. - А скорее всего дрянь...

- Вот видите! - воскликнул Изыльметьев с болью. - Он, конечно, вызвал матроса на дерзость!

- Это не меняет дела, Иван Николаевич, - сказал Завойко, недовольный тем, что неприятный разговор затягивается. - Закон говорит, что в оправдание нижнего чина не принимаются показания о личном оскорблении, нанесенном ему офицером. Ничего не поделаешь... Такого нельзя прощать и в более спокойное, мирное время... Вы хотите поговорить с Губаревым?