Обнаженный меч - Джалал Баргушад

Бабек многозначительно улыбнулся, сдвинул брови и карими своими глазами обвел рябое лицо аль-Кинди. Его взгляд означал: "Говори, старик, говори, я готов выслушать тебя до конца".

Старый философ стремился показать себя знатоком и ценителем ислама. Казалось, будто он дает Бабеку урок по корану:

— Коран предписывает, чтобы человек учился с колыбели до могилы. Разве это не великое уважение к науке? Разве это не предоставляет широкое поле деятельности ученым? Коран предоставил всем мусульманам равные права. Это ли плохой закон? Коран даровал женщинам большие права. Насильно выдавать женщину за нелюбимого человека коран почитает грехом. Через четыре месяца и десять дней после смерти мужа, овдовевшая женщина может сама распорядиться своей дальнейшей судьбой, может выйти за кого пожелает. Шариатом запрещено жениться на родственниках по крови и по молоку. Когда такие родственники вступают в брак, порой производятся на свет уродцы. А это наносит ущерб наследственности. Разве все это не для счастья человека? В коране написано: "Кто в пятницу подровняет бороду, семьдесят болезней минует его". Вы, наверно, сами понимаете, что это означает. Большинство болезней происходит от нечистоплотности. По-моему, омовение перед каждой молитвой, пятикратный намаз сами по себе полезны. И тело человека очищается, и все его суставы пять раз в день двигаются. Человек избавляется от лени, обретает бодрость. У кого много детей, тот считается истинно божьим человеком. Чем больше младенцев появится на земле, тем полнее расцветает мир. Младенец — цветок человечества. Коран велит: "Пусть всегда среди вас царит единство". Там, где единство, человек избежит дурных помыслов. Без единства невозможно одержать победу в битве. Послушай, какое определение дает аллаху коран: "Аллах — само по себе самостоятельное, всесильное, всеведущее, всеобъемлющее, вечное, единое существо".

Вино развязало язык философу аль-Кинди. Он говорил все горячей и вдавался в вопросы все глубже. А Бабек не перебивал его, обдумывал и взвешивал каждое высказывание собеседника.

— Великий ученый, — Бабек наконец вступил в разговор. — Знай, что я никогда не был против ислама, против корана. Я против тех грабителей, палачей и торговцев людьми, которые используют коран в своих корыстных целях. Я всегда был против аббасидских халифов, которые, прикрываясь этим вероучением, вели захватнические войны, и готов предать мечу их всех. Я всегда был на стороне учения, которое защищает свободу, справедливость, и впредь буду его сторонником.

Аль-Кинди уже освоился и держался вполне свободно:

— Извините, — резко произнес он, — кого вы называете захватчиком, грабителем, работорговцем? Какая разница между приносящими человечеству неисчислимые бедствия полчищами халифа и вашим хуррамитским войском? И те, и другие проливают кровь, и те, и другие разрушают города и села, и те, и другие приносят людям слезы, страдания, несчастья. Халиф Мамун, прикрываясь исламом, желает укрепиться на троне, а вы, прикрываясь маздакид-ской религией, хотите утвердить свое владычество. По-моему, и халиф, и вы несете человечеству несчастия!

Философ не успел договорить, как Бабек резко поднялся с места и рывком сдвинул меч так, что зазвенела кольчуга. "Зубы, — крепость языка". Почему этот старый поп с гнилыми зубами распустил свой язык? В ставке хуррамитов словно бы молния разразилась.

Бабек сжал кулаки:

— Опомнись, старик! Ты ставишь грабителя-халифа в один ряд со мной?! Жаль, что ты — гость, к тому же человек ученый… Не то… Бабек Хуррамит не приносит несчастий человечеству! Он воюет за счастье человечества!..

Красное от вина лицо аль-Кинди мгновенно пожелтело с перепугу, словно его окунули в шафран. Философ ругал самого себя: "Не надо было мне разглагольствовать". Виновато опустив голову, аль-Кинди теребил увлажненную вином седую бороду. Он забыл, что находится в хаштадсарской ставке Бабека Хуррамита, а не в Золотом дворце Багдада, где привык открыто высказывать свое мнение.

Бабек раздосадованно шагал из угла в угол. Философ медленно, словно превозмогая навалившуюся тяжесть, поднялся и нерешительно подошел к нему: "В разговоре с этим пещерным человеком мне следовало быть благоразумней…" Собравшись с духом, он изобразил на дрожащем от страха лице подобие улыбки и, раска-янно мотнув головой, притворился пьяным:

— Прости меня, великий полководец. Я малость не в себе. Поверь, виновато муганское вино. Мудрым властителям, беседующим с такими, как я, пьяными стариками, подобает быть снисходительными.

Гнев Бабека остыл. Он пожалел о своей вспышке. Взяв философа под руку, он усадил его на прежнее место и сам, как и до этого, сел напротив:

— Если бы аль-Джахиз был здесь, сочинил бы о нас что-нибудь забавное, попытался пошутить Бабек. — Ничего! Если виновато муганское вино, продолжим его уничтожение, — и Бабек налил в глиняные кубки вина.

— Аль-Джахиз — кладезь мудрости, к тому же и златоуст. Да поди же, урод и ужасный. Не дай бог — приснится. Увы, и я сам рябой, не могу похвастаться красотой, — философ старательно переводил разговор на другое.

Бабек сказал:

— Был бы ум человека светлым. А то, что лицо уродливо, не беда. Я читал книгу аль-Джахиза "Риторика". По совести говоря, хорошо написал. Мне только одно не понравилось. Всех бедуинов он выставляет благородными воинами.

Бабек разворошил чадящие в очаге головешки, огонь вновь запылал. Лицо философа было краснее пламени, Он все еще переживал за свою недавнюю оплошность. Развязав веревку, которая заменяла ему пояс, он бросил ее на абу.

— Вы живете душа в душу с халифом Мамуном, — сказал Бабек, намекнув на веревку, которой подпоясывался старик. — До каких пор христиане и иудеи будут подвязываться веревкой вместо пояса? До каких пор их жены будут ездить не на конях, а на ослах? Почему не просите халифа Мамуна отменить этот оскорбительный указ, изданный его отцом, халифом Гаруном?!

— Великий полководец, хоть больной и торопится, груша все же поспеет в срок. Если халиф Мамун отменит этот закон своего отца, багдадская знать вновь возведет на престол "халифа" Ибрагима…

Оба замолчали. Бабек, охватив руками голову, глядел на священный огонь. "Торговцы людьми, клянусь этим огнем, пока не сотру вас с лица земли, мой меч не опустится в ножны". Бабек вновь устремил свои налитые кровью глаза на аль-Кинди.

— В свое время мою мать Баруменд увезли на невольничий рынок Фенхаса… Бабек застонал. — Мать мою у Фенхаса выкупила одна старая иудейка… Правда, тут не обошлось без участия и Горбатого Мирзы, и Гаранфиль. Но если бы мне удалось разыскать ту старуху, привез бы ее в Базз и осчастливил бы.

Аль-Кинди замахал руками:

— О чем вы говорите? Та старая иудейка, о которой вы говорите, уже давно, наверно, в раю.

Философ встал, развязал свою шелковую суму и вывалил груду фолиантов в переплетах из красной и черной кожи. Горделиво передавая книги Бабеку, сказал:

— Великий полководец, подарок дервиша — листок базилика. Это — сказание "Бусайна и Джамиль", это — повесть "Лубна и Гейс", а это — "Лейли и Меджнун". А вот эта книга в черном переплете- "Калила и Димна". Она ценнее даже "Книги царей". Недавно переведена с индийского языка. Советую прочитать. Властителям полезно чтение ее.

— Эти книги для меня самое большое сокровище, — сказал Бабек и осторожно полистал "Калилу и Димну", — я их буду беречь как самый дорогой подарок на память о вас.

Бабек подумал, чем бы одарить ответно старого философа. Кроме меча, при себе нет ничего. А меч могу подарить только своему сыну Атару. Бабек полистал и другие книги, они были на персидском и арабском языках.

— Жаль, не переведены они на азербайджанский язык, — вздохнул Бабек удрученно. — Тогда бы эти книги незаменимыми стали для нас.

— Разве вы не владеете арабским и персидским? — удивился философ. — А я слыхал, что жрецы в атешгяхах обучили вас нескольким языкам… Наверно, они сами безграмотны, и вас…

Бабек ответил:

— Вы заблуждаетесь, — на лицо Бабека набежала горькая печаль, он поморщился, будто перец проглотил, глаза расширились. "Череп этого философа, как он говорит, совсем заполнился вином, опять язык распускает". С трудом сдержавшись, Бабек сказал:

— Все это время я разговаривал с вами по-арабски, но дошла ли до вас моя мысль? Хотите — перейдем на персидский. Да я вдобавок неплохо владею и армянским языком. Друг мой Сахль обучил меня сунукскому наречию армянского языка. С каждым пленным говорю на его родном языке. Я хочу, чтоб мой народ на своем исконном языке создал письменность. Чтобы эти ценные книги, подаренные мне вами, мои соплеменники прочитали на родном языке… В том-то и беда, что среди нас есть такие, которые забывают свой родной язык, изъясняясь на персидском, или на арабском. Аль-Кинди спросил: