Тысяча душ - Алексей Писемский

V

Разбитая надежда на литературу и неудавшаяся попытка начать службу, – этих двух ударов, которыми оприветствовал Калиновича Петербург, было слишком достаточно, чтобы, соединившись с климатом, свалить его с ног: он заболел нервной горячкой, и первое время болезни, когда был почти в беспамятстве, ему было еще как-то легче, но с возвращением сознания душевное его состояние стало доходить по временам до пределов невыносимой тоски. Вместо комфортабельной жизни, вместо видного положения в обществе, знакомства с разными государственными людьми, которым нужен литератор, нужен ум, он лежал больной в мрачном, сыром нумере один-одинехонек. Чтобы иметь хоть кого-нибудь около себя, он принужден был нанять за дешевую плату неопрятного и оборванного лакея, который, тоже, видно, испытав неудачи в Петербурге, был мрачен и суров и находил какое-то особенное наслаждение не исполнять или не понимать того, что ему приказывали.

В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал блаженное время своей болезни в уездном городке; еще с раннего утра обыкновенно являлся к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы, чтоб только развлечь его; потом, уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы: «После обеда, я думаю, Настя зайдет», – и она действительно приходила; а теперь сотни прелестнейших женщин, может быть, проносятся в красивых экипажах мимо его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на его темные и грязные окна! Чрез несколько дней, впрочем, из пятисот тысяч жителей нашлась одна добрая душа: это был сосед Калиновича, живший еще этажом выше его, – молодой немец, с толстыми ногами, простоватой физиономией и с какими-то необыкновенно добродушными вихрами по всей голове. Калинович еще прежде с ним познакомился, ходя иногда обедать за общий стол, и с первых же слов немец показался ему так глуп, что он не стал с ним и говорить. Несмотря на это, добрый юноша, услышав о болезни Калиновича, приотворил в одно утро осторожно дверь и, выставив одни только свои вихры, проговорил:

– Вы больны?

– Да, болен. Войдите, – отвечал Калинович слабым голосом.

Немец вошел.

– Может быть, я вас беспокою? – проговорил он, жеманно кланяясь.

– Нет; что ж? Я очень рад… Присядьте, – сказал Калинович, действительно довольный, что хоть какое-нибудь живое существо к нему зашло.

Немец церемонно сел и с непритворным участием начал на него смотреть.

– Вы служите где-нибудь? – спросил Калинович после минутного молчания.

– Да, служу в конторе Эйхмана, купеческой, – отвечал немец.

– Много получаете жалованья?

– Да, тысячу целковых получаю.

«Этакой болван получает тысячу целковых, а я ничего!» – подумал Калинович и не без зависти оглядел свеженький, чистенький костюм немца и его белейшую тонкого голландского полотна рубашку.

– Вы играете в карты? – спросил он.

– Да, играю, – отвечал немец.

– Поиграемте, и ходите, пожалуйста, ко мне: я со скуки не знаю, что делать.

– С удовольствием, если это вам приятно, – отвечал немец.

– А теперь вы свободны?

– Да; но сегодня праздник, свободный мой день: я желал бы прогуляться по Невскому.

– Ну, к черту Невский! Неужели он вам не надоел? Сядемте теперь.

– Хорошо, – отвечал немец, хоть теперь, кажется, вовсе ему не хотелось играть.

– Подай стол и карты! – сказал Калинович лакею.

Тот стол подал и ушел в свою конуру.

– Карты, болван! – крикнул Калинович.

Лакей показался.

– Я не знаю, где карты-с, – произнес он.

– В столе, скотина, животное! – говорил, почти плача от досады, больной.

Лакей, сердито посмотрев на него и отыскав, наконец, карты, грубо их подал.

– Все эти дни, не зная, куда от тоски деваться, я уж гранпасьянс раскладывал, – продолжал Калинович с горькой усмешкой.

– Как это жалко! – произнес немец, и когда начали играть, оказался очень плохим мастером этого дела. С первой игры Калинович начал без церемонии браниться; ставя ремиз, он говорил: «Так нельзя играть; это значит подсиживать!.. У вас все приемные листы, а вы пасуете».

– Ах, да… виноват… да! – сознавался немец простодушно и уж вслед затем объявлял такую игру, что оставался без трех и без четырех.

Калинович пожимал плечами.

– Вы играете решительно, как полоумный! – говорил он с улыбкою презрения.

– Ах, да! Это я дурно сыграл… – соглашался и с этим партнер.

Таким образом они сыграли пульки три. Часу в восьмом немец хотел уйти.

– Куда ж вы? – спросил Калинович.

– Мне нужно; я желаю быть в одном доме в гостях, – отвечал тот с улыбкою.

– Полноте, не ходите: а то что ж я буду делать?.. Это ужасно!.. Не ходите.

– Извольте, – отвечал покорно немец, и таким образом они играли часов до двух ночи.

В следующие затем дни Калинович, пользуясь своей способностью властвовать, завладел окончательно соседом. Едва только являлся тот со службы и успевал отобедать, он зазывал его к себе и сажал играть. Немец немилосердно потел в жарко натопленной комнате, употреблял всевозможные усилия, чтоб не зевать; но уйти не смел, и только уж впоследствии участь его несколько улучшилась; узнав, что он любит выпить, Калинович иногда посылал для него бутылки по две пива; но немец и тем конфузился. Начиная наливать третий или четвертый стакан, он обыкновенно говорил: «Я вас не беспокою этим?» Такого дурного тона щепетильность возмущала Калиновича.

– Пейте, пожалуйста… Что ж это такое?.. – говорил он с досадой.

Наглотавшись пива, немец, обыкновенно, начинал играть еще глупее и почти каждый раз оставался в проигрыше рубля по три, по четыре серебром. Калиновича сначала это занимало, хотя, конечно, он привязался к игре больше потому, что она не давала ему времени предаваться печальным и тяжелым мыслям; но, с другой стороны, оставаясь постоянно в выигрыше, он все-таки кое-что приобретал и тем несколько успокаивал свои практические стремления. Чрез месяц, однако, ему и карты надоели, а немец своей простотой и неразвитостью стал, наконец, невыносим. Напрасно Калинович, чтоб что-нибудь из него выжать, принимался говорить с ним о Германии, о ее образовании, о значении в политическом мире: немец решительно ничего не понимал. В каком-то детском, созерцательном состоянии жил он в божьем мире, а между тем, что всего более бесило Калиновича, был счастлив. У него было несколько, таких же, вероятно, тупоголовых, немцев-приятелей; в продолжение целого лета они каждый праздник или ездили за рыбой, брали тони и напивались там пьяны, или катались верхом по дачам. Кроме того, у немца было несколько родственных и семейных домов, куда он ходил на вечера, и на другой день всегда оставался очень этим доволен.

– Что ж вы там делаете? – спросил его однажды Калинович.

– А? Мы в лото играем, танцуем: очень приятно, – отвечал немец.

– Любили ли вы когда-нибудь? Существует ли для вас какая-нибудь женщина? – продолжал Калинович, желая допытать окончательно немца.

Тот покраснел и потупился.

– Нет, – произнес он.

– Как же нет? Вам, я думаю, уж лет двадцать пять.

– Да, мне двадцать шесть лет, и когда женюсь, тогда… а теперь нет.

«Этакий бесстрастный болван!» – подумал Калинович и хотел уже выпроводить гостя, сказав, что спать хочет, но в это время вошел лакей.

– Иволгин приехал, – проговорил он своим гробовым голосом.

– Какой еще тут Иволгин? – спросил с досадою и довольно громко Калинович.

Лакей молчал.

– Ну, проси, – прибавил он.

Гость вошел. Это был тот самый студент, который так наивно навязался ему на знакомство в театре. Калинович еще больше нахмурился.

– Вы, может быть, не узнали меня? – говорил молодой человек.

Роскошные волосы его были на этот раз еще более растрепаны; галстук свернут набок; на сюртуке недоставало трех пуговиц.

– Нет-с, напротив… – отвечал Калинович, показывая рукой на ближайший стул.

Студент сел и принял несколько небрежную позу.

– Я, конечно, – начал он довольно развязно, – давно бы воспользовался вашим позволением быть у вас, но, вероятно, тогда ослышался в адресе и даже сегодня перебывал по крайней мере в десяти домах, отыскивая вас.

«Нужно очень было хлопотать!» – подумал про себя Калинович.

– Вы, однако, ужасно с этих пор переменились, похудели, – продолжал студент.

– Я болен, – отвечал сухо Калинович.

– Как это досадно! – произнес молодой человек, действительно с досадой на лице. – А я именно, сегодня шел к вам с одной моей просьбой… – прибавил он, потупляя глаза.

Калинович молчал.

– Вы тогда говорили о Каратыгине и вообще об игре актеров с этим господином… как его фамилия?

– Белавин.

– Да, Белавин; очень, кажется, умный человек, и я очень тоже бы желал с ним познакомиться.

«Ну, тот вряд ли разделяет это желание», – опять подумал про себя Калинович.

– Мне совестно тогда было сказать о себе, – продолжал студент, – но я сам страстный любитель театра, и страсть эта живет во мне с детства и составляет мое величайшее блаженство и вместе мое несчастие.