Лейтенант Хорнблауэр. Рука судьбы - Сесил Скотт Форестер

Переборка, к которой прислонялся Хорнблауэр, слегка задрожала, и до слуха донесся слабый звук пушечного выстрела — сигнал, что заседание трибунала началось.

— Пора идти? — спросил Маккул.

— Да.

— Значит, я могу, не нарушая благоприличия, покинуть эту изысканную трапезу.

Вверх по трапу на главную палубу, два морских пехотинца впереди, Маккул за ними, Хорнблауэр следом и два капрала в арьергарде.

— Частенько я бегал по этим палубам, — озираясь, произнес арестант, — но без всяких церемоний.

Хорнблауэр напряженно следил, чтобы он не вырвался и не бросился в море.

Трибунал. Золотой позумент и быстрая, отработанная процедура, пока «Слава» медленно поворачивалась на якоре и корабельное дерево отзывалось на дрожь снастей под ветром. Установление личности. Короткие вопросы.

— Ничто из того, что я имел бы сказать, не будет услышано среди этих символов тирании, — заявил подсудимый, отвечая председателю суда.

Чтобы отправить человека на смерть, хватило пятнадцати минут. «По приговору этого суда вы, Барри Игнациус Маккул, будете повешены за шею…»

Кладовая, в которую Хорнблауэр вернул Маккула, теперь стала камерой смертника. Почти сразу же туда постучал запыхавшийся мичман:

— Капитан приветствует вас, сэр, и приглашает в свою каюту.

— Очень хорошо.

— С ним адмирал, — в приступе откровенности добавил мичман.

Контр-адмирал досточтимый сэр Уильям Корнваллис[40] и впрямь находился в капитанской каюте с Пейном и капитаном Сойером. Едва Хорнблауэр предстал перед ним, он сразу перешел к делу:

— Вам поручено распоряжаться казнью?

— Да, сэр.

— Видите ли, юноша…

Корнваллис был адмирал любимый, твердый, но добрый, неизменно отважный и чрезвычайно опытный, герой бесчисленных баек и баллад под кличкой Голубоглазый Билли. Однако и он слегка замялся, дойдя до сути, что совершенно было на него не похоже.

— Видите ли, — повторил адмирал, — предсмертной речи не будет.

— Не будет, сэр? — переспросил Хорнблауэр.

— Четверть матросов на корабле — ирландцы, — продолжал Корнваллис. — Позволить Маккулу держать к ним речь — все равно что бросить факел в пороховой погреб.

— Понимаю, сэр.

Однако существует ритуал. С незапамятных времен приговоренный имел право обратиться к зрителям с последним словом.

— Вздерните его, — говорил Корнваллис, — и они поймут, чем кончается дезертирство. Но только дайте ему открыть рот — а этот малый мастер трепать языком, — и команда полгода не успокоится.

— Да, сэр.

— Так смотрите, мальчик. Накачайте его ромом, что ли. Не дайте ему говорить любой ценой.

— Есть, сэр.

Пейн вышел из каюты вслед за Хорнблауэром.

— Заткните ему рот паклей, — предложил он. — Со связанными руками он ее не вытащит.

— Да. — Хорнблауэр похолодел.

— Я нашел попа, — продолжал Пейн, — но он тоже ирландец, и на его помощь рассчитывать не приходится.

— Да.

— Маккул хитрая бестия. Не сомневаюсь, он все выбросил за борт, прежде чем его схватили.

— Что он собирался делать? — спросил Хорнблауэр.

— Высадиться в Ирландии, затеять новые безобразия. Просто повезло, что он нам попался. А главное — что мы смогли судить его за дезертирство и быстро покончить с этим делом.

— Да.

— Не очень-то надейтесь напоить его, как посоветовал Голубоглазый Билли. Трезвые или пьяные, эти ирландцы всегда готовы болтать. Я вам лучше подсказал.

— Да, — ответил Хорнблауэр, подавляя дрожь.

Он вернулся в камеру смертника, словно еще один приговоренный. Маккул сидел на присланном соломенном матрасе, два капрала не спускали с него глаз.

— Входит палач. — Узник улыбнулся почти непринужденно.

Хорнблауэр очертя голову бросился вперед; он не видел возможности смягчить свои слова.

— Завтра… — начал он.

— Да, завтра?..

— Вы не будете завтра произносить речь.

— Не попрощаюсь с моими соотечественниками?

— Да.

— Вы лишите умирающего законного права?

— У меня приказ, — сказал Хорнблауэр.

— И вы намерены его исполнить?

— Да.

— Можно узнать, каким образом?

— Набью вам пакли в рот, — грубо сказал Хорнблауэр.

Маккул взглянул на его бледное измученное лицо.

— Вы не похожи на идеального исполнителя, — сказал Маккул, и тут его осенила некая мысль. — Допустим, я вас избавлю от затруднений.

— Как?

— Дам слово ничего не говорить.

Хорнблауэр не знал, насколько можно доверять фанатику в последние мгновения перед казнью, но постарался скрыть свои сомнения — видимо, не очень успешно.

— О, вы можете не верить мне на слово, — горько произнес Маккул. — Если хотите, заключим сделку. Вам не придется исполнять ваши обязательства, если я нарушу свои.

— Сделку?

— Да. Позвольте мне написать моей вдове. Вы беретесь отправить ей письмо и вот этот сундук — вы видели, ценность его чисто сентиментальная, — а я в свою очередь соглашусь не произнести ни слова с той минуты, как покину это место, и до… до… — Даже у Маккула не хватило духа закончить фразу. — Вы меня поняли?

— Ну… — начал Хорнблауэр.

— Можете прочесть письмо, — добавил Маккул. — Вы видели, как обыскивали мои вещи. Посылая их в Дублин, вы заведомо не совершаете ничего такого, что у вас называется изменой.

— Прежде чем согласиться, я прочту письмо, — решил Хорнблауэр.

Кажется, выход из ужасного положения найден. Не так уж трудно найти каботажное судно, идущее в Дублин; за несколько шиллингов он отправит и письмо, и сундук.

Пора было заняться другими жуткими приготовлениями. Пропустить линь через блок на правом ноке фок-рея, убедиться, что он свободно скользит по блоку, и обвести мелом круг на палубных досках там, где опустился конец. Проверить, легко ли скользит узел петли. Условиться с Баклендом, что тот назначит десять матросов — тянуть, когда придет время. Все это Хорнблауэр проделал как в страшном сне.

Когда он вернулся в камеру, Маккул был бледен и встревожен, но смог выдавить улыбку.

— Как видите, я решился побеспокоить музу, — сказал он.

У его ног лежало несколько листков бумаги, и, взглянув на них, Хорнблауэр увидел характерные следы поэтических исканий — многочисленные зачеркнутые варианты.

— Но вот чистовик, — сказал Маккул, протягивая страничку.

«Моя дорогая жена, — начиналось письмо. — Как трудно подобрать слова прощания с той, кого я люблю больше всего на свете…»

Хорнблауэр читал с трудом, как сквозь пелену тумана. Одно, впрочем, было ясно: это и впрямь всего лишь письмо от мужчины женщине, которую тот больше не увидит. В конце говорилось:

«Я добавил скромный стишок, чтобы ты и через много лет помнила меня, ненаглядная. А теперь прощай, до встречи на небесах. Твой муж, верный и в смерти,

Барри Игнациус Маккул».

Далее следовало стихотворение:

Небесный сонм! Свершаю смертный путь.

Когда б поднять и круто повернуть.

В град бессердечный утекает жизнь,

Ликуют злые силы, им унизь!

А вверх вздымайся, к стрелке часовой,

Спешащей в путь свой вечный круговой,