Вячеслав Гречнев. О прозе и поэзии XIX-XX вв.: Л. Толстой, И.Бунин. Г. Иванов и др. - Вячеслав Гречнев

Эта «таинственная сознательность», которая управляет «случайной игрой карточных комбинаций», действительно особо подчеркнута в рассказе. Андреев тем самым хочет сказать, что и в жизни человека господствует слепой случай, что его судьба управляется «чьей-то таинственной» волей, с которой нельзя не считаться и логику и нелогичность проявления которой невозможно предвидеть, понять и объяснить.

Несмотря на зловещие знаки «чьей-то таинственной» воли, Масленников упорно стремится к осуществлению своей мечты. И в этом стремлении он бросает, пусть и очень робкий, вызов судьбе, тому роковому сцеплению обстоятельств, которые приведут его к гибели за несколько мгновений до того, как эта мечта стала реальностью. В отличие от толстовского Ивана Ильича Масленников даже не догадывается о своей близкой кончине. В противном случае и он, подобно Ивану Ильичу, возможно, обратился бы к высшей силе, к Нему, с протестующим вопросом: «Зачем Ты все это сделал?».

Именно этот вопрос задает одинокий и гордый Василий Фивейский, герой одноименного рассказа Андреева. Василий Фивейский, «точно проклятый неведомым проклятием», «с юности нес тяжелое бремя печали, болезней и горя» (А, 1, 354) и всю жизнь свою ждал чуда, верил в справедливость и высший разум. Но чуда не произошло, и тогда он восстал против «сурового и загадочного рока», который всю жизнь «тяготел» над ним, восстал против Бога: «Так зачем же я верил? Так зачем же Ты дал мне любовь к людям и жалость, – чтобы посмеяться надо мною? Так зачем же всю жизнь мою Ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха!» (А, 1,422).

От рассказа «Жизнь Василия Фивейского» (1903) ведет начало богоборческая тема, трагически напряженные и бескомпромиссные размышления Андреева о смысле и назначении человеческой жизни.

По справедливому замечанию В. Л. Келдыша, «…от Толстого к Андрееву ведет не только тема бездны ужаса и отчаяния у одинокого в многолюдном мире человека, но и рождаемые этим ужасом „богоборческие» настроения. Мысль о „жестокости Бога" переплета у Ивана Ильича с мыслью об „отсутствии Бога". Герой „Записок сумасшедшего" требует ответа у верховного властителя. „Но ответа не было, как будто и не было никого, кто бы мог отвечать". Вот именно такой ужас молчащего Ничто, подчинявшего себе человека, и стра­шил героев Андреева.

Но у толстовских героев „богоборчество" — это преходящий, сравнительно кратковременный момент душевной эволюции <…> Суть же раннего творчества Андреева заключается именно в том, что­бы, так или иначе, «посчитаться», хотя бы и путем только внутреннего противостояния, с порабощающими человека началами. Поэтому тема, которую Толстой лишь наметил, чтобы затем ее опровергнуть, у Андреева широко развертывается, становится порой центральной» [194]. «Есть люди, которые волнуют и тревожат. К таким людям принадлежал Леонид Андреев, — замечает один из мемуаристов. — Его можно было „не любить" или „любить", но равнодушным к нему остатка было нельзя. Беспокойный, мятущийся, он и окружающих заражал нервной тревогой» [195]. Близок к этому мнению и другой автор воспоминаний об Андрееве, Г. Чулков: «С внешней стороны как будто жизнь его сложилась благополучно: много друзей, любящая семья, литературный успех. Но в Андрееве, в самом Андрееве, в его душе не было благополучия. И эта странная тревога, мучительное беспокойство, какой-то бунт, „несогласие со всем" — вот что было в Андреевым и необычным» [196].

Разумеется, и самому Андрееву было хорошо известно это свойство его человеческой и писательской натуры. В одном из писем он подчеркнул: «Моя вся суть в том, что я не принимаю мира, каким мне дали его наставники и учители, а беспокойнейшим образом ставлю ему вопросы, расковыриваю, раскапываю, перевертываю, перелицовываю…» [197].

Это «мучительное беспокойство», «несогласие со всем» отчасти удалось показать М. Горькому в мемуарном очерке «Леонид Андреев». Вспоминая историю их «дружбы-вражды», М. Горький писал: «Леонид Николаевич странно и мучительно резко для себя раскалывался надвое: на одной и той же неделе он мог петь миру — «Осанна!» и провозглашать ему — “Анафема!" <…>

На “Собрании сочинений”, которое Леонид подарил мне в 1915 г., он написал:

“Начиная с курьерского «Бергамота», здесь все писалось и прошло на твоих глазах, Алексей: во многом это — история наших отношений"

Это, к сожалению, верно; к сожалению — потому, что я думаю: для Л. Андреева было бы лучше, если бы он не вводил в свои рассказы историю наших отношений". А он делал это слишком охотно и, торопясь „опровергнуть" мои мнения, портил этим свою обедню. И как будто именно в мою личность он воплотил своего невидимого врага.

После одного из <…> споров он прислал мне корректуру рассказа “Стена”»[198].

Рассказ «Стена» был одним из первых в ряду тех произведений, вторые положили начало непримиримо острой полемике «за» и «против» Андреева. Этот рассказ сконцентрировал в себе многие из тех проблем и тем, которые в той или иной степени привлекали его внимание в предшествующие годы и которые будут его волновать в дальнейшем.

В рассказе действуют безымянные герои, «прокаженные», а также «стена» и «ночь» — вечные враги людей. Люди устали и отчаялись в непрестанной борьбе с этими врагами, которые, как им представляется преграждают путь к новой и лучшей жизни.

«Как к другу, прижимались они к стене и просили у нее защиты, а она всегда была наш враг, всегда. И ночь возмущалась нашим мало­душием и трусостью, и начинала грозно хохотать <…> Гулко вторила мрачно развеселившаяся стена, шаловливо роняла на нас камни, а они дробили наши головы и расплющивали тела. Так веселились они, эти великаны <…> а мы лежали ниц <…> Тогда все мы молили:

— Убей нас!

Но, умирая каждую секунду, мы были бессмертны, как боги» [199].

Напоминая, как шло критическое осмысление наиболее спорных произведений Андреева 1901 —1902 гг. («Мысль», «Бездна», «В тумане»), современный нам исследователь подчеркивает: «Наиболее “загадочным" оказался рассказ „Стена". Словесные бои вокруг него сводились прежде всего к попыткам определить реальный жизненный смысл, вложенный в зловещие символические образы этого странного произведения. Для радикальной интеллигенции не было сомнения в том, что рассказ направлен против существующего строя, „стеной” стоящего на пути человечества к свободному развитию.

К сожалению, в рассказе „Стена" конкретно-исторические обстоятельства получают слишком отвлеченное и даже мистическое истолкование, предстают в виде непознаваемой и неодолимой роковой силы, властвующей над людьми. Писатель, по-видимому, хочет сказать, что сегодня «стена» существует, но есть уже люди, не желающие мириться с ней, пытающиеся преодолеть ее. Однако беспомощные в своем одиночестве, они терпят поражение. Их мечта — „может быть, хоть один увидит ту новую прекрасную жизнь, которая за стеной", — оставляет равнодушной уродливую массу прокаженных, бездумно веселящихся у подножия зловещей стены. Поэтому при всей субъективно гуманистической направленности и эмоциональной напряженности рассказа выводы были фаталистически безнадежными. К тому же и человеческая личность в этом рассказе выглядит уж слишком бессильной, жалкой, по-декадентски деформированной» [200].

Автор цитируемого высказывания допускает весьма распространенную, и не только в литературе об Андрееве, ошибку. Он не учитывает жанровую природу рассказа, специфику и возможности данного жанра. Очевидно, что «Стена» — рассказ-аллегория, в котором особая роль отводится образам-маскам и деталям сказочно-фантастического пейзажа. Иными словами, произведение такого типа и не могло претендовать на изображение «конкретно-исторических обстоятельств».

С другой стороны, естественно и то, что эти обстоятельства в рассказе «получают слишком отвлеченное и даже мистическое истолкование». Если согласиться с исследователем, подобный упрек можно было бы отнести и к творческой практике многих других писателей, в частности М. Горького: в его легендарно-фантастических вещах действуют неизвестно где и когда обитавшие люди, среди которых есть и вполне «мистические» фигуры, например Ларра – сын женщины и орла и т. д.

Думается, что изображенная автором «стена» — образ собирательный, понятие многомерное: «расшифровка» его никак не может быть сведена к одному-двум и даже трем и более значениям. Есть в этом произведении, несомненно, и «реальный жизненный смысл», а точнее сказать политический, — полемическая направленность рассказа «против существующего строя, „стеной" стоящего на пути человечества к свободному развитию». Это довольно отчетливо почувствовали некоторые современные критики.