Макарыч - Эльмира Нетесова

Лесник обошел буровую, заглянул всюду. Поворчал на шум, грязь и, вернувшись к Кольке, потащил его с буровой.

— Сгиним отсель. Мозги лопнуть с шуму.

В будке, куда они вошли, было душно, темно и сравнительно тихо. Макарыч сел на скамью, отдышался. Вытер потное лицо.

— Кондрашка хватила от твоей затеи.

— Какой?

— Худо тут. Дух неяснай повсюду преть. А шуму поболе, чем на суде. Копоти и таво краше… Мужика от лешаво не спознаишь. Все копченаи. Едино бельма зыркають. Сущий ад. Тут хрещенаму разе терпимо? У нашево Орла в сарае куды с добром супротив тутошнево.

Но, побывав в домике, где жили бурильщики, а с ними и Колька, лесник немного оттаял. Бурчать перестал. А поев наваристой ухи-тройчатки, и вовсе размяк.

— Ну, отец, можно жить у нас?

— Ежли отсель нос не совать никуды. Все терпимо. И не худо. Но там, за домом, жисть кончаитца. Там не мыслимое, не людское.

— Так без работы-то нельзя.

— Разя то дело? Худче каторги. И по сколь жа вы там пропадаити?

— На буровой? Половину дня.

— И как жа вы живы возвертаитись?

— Сам видишь.

— Домой мине вертатца надоть.

— Завтра вездеход пойдет за продуктами, тебя и отвезут, если хочешь. Только что так скоро? Побудь еще.

— Погостевал ба. Да башка трещит, ломит с непривычки.

— Пройдет. Это недолго. Так и у меня поначалу было.

— Ладно, поглянем до утра. Там видно станит.

— И то хорошо. Сейчас чаю попьем.Покрепче. Она наладится, голова-то.

Но Макарыч уснул, так и не дождавшись чая.

Колька вернулся с буровой под утро. Лесник еще спал. Едва умывшись, парень добрался до койки и тут же словно в яму провалился.

Вернувшись в зимовье, лесник долго рассказывал Марье о буровой, о вездеходе, о Кольке.

— Скакала ета машина до буровой, што черт из преисподней на волю спущенай. А рычала, ажно пятки холодели. Мяла тайгу ведмедем. Иде коряга — сиганеть через ее. Дымом гукнит, да так, што зверье по-нехорошему верещить. Под конец-то и вовсе опупел. В обрыв задом попятилси. Ноги ево железнаи не удержали. Сами собой вниз поташшились. Люд из утробы машины той высигивать стал. Перепужались в смерть. Ну ништо, на сопку влезли. На ей та вышка растеть. Ровно баба пропойная. Гольная. Тошшая. И под ей земля гудеть. Взошли мы с Колькой в середку. Глянул. Батюшки! Стоит подле железки ни зверь, ни человек, обличьем — страх сказать. Харя ево, почитай, с родов не мыта. В чем — таво и Бог не ведаить. Штаны за горло подвязаны. Сапоги до самой задницы — с воротником. На голове срам-картуз без козырька — весь в желтом. Ровно по нужде пользовал ево. Стоит тот идол и железку мнеть. Все в земь норовит. Глазами в каку-то хреновину уставилси. На ей чевой-то прыгаить. Хотел я в обрат повернуть, как вдруг сверху, слышу, кричать: «Вира!» Думаю, с чево. Глянул вверх. А там, што собашник пристроен непутнай. Конура. Из ей и кричали. Рожу-то не видать, Едино руки кулаками грозятца. Облаял я ево матерно. Как вдруг тот, какой подле мине стоял, железку оставил и нажал на пуп, кой в той машине. Черпай. Я и рот раскрыл, как увидел, што с земи кишки тянуть. Да все железнаи, долгаи. Перехрестил лоб, а Колька стоит смеетца. Анчихрист: «Не пужайси, отец, то струмент тягаим». Тьфу,супостаты.

— Не бранись, отец, глядишь, затея Кольки и не грешна.

— А и добра от ей не жди.

— Наш парень не стал бы в непутное соваться.

— Жил ба смирно. Не гневил ба Бога. Лучче было ба.

— Нынче никто не ведает, как лучше. Где он покой тот? Война вон еще не закончилась. Беда и горе окрест. Коли тяжкую работу выбрал Колька, так оно, может, и к добру. Ты обскажи, как, где

живет он там? Сытой ли?

— То в справи. Не печалься. Кормежка сытная. Хлебово — уха-тройчатка. Каша. Чай. Даже хлеб ситнай у их есть.

Марья, довольная, кивала головой. Улыбалась. Обратись к иконам, шептала:

— Спасибо, матерь Божия.

— А Бог там не в почети. Вот те крест. Все людишки там охальнаи. Чернословят площадно. За што берутца — черта в подмогу кличут. Харчитца сядут — рожи не моют.

— И наш тоже?

— Колька? При мине не-е. А уехал, конешно, так жа. Одна в их канпания.

Весь день женщина вздыхала, вспоминая рассказ мужа. Украдкой молилась, чтоб вразумил Бог раба Николая. Наставил на путь истинный. Ложась спать, как и всегда, попросила у Господа заступы да милостей парню. А только улеглись, под окном телега протараторила.

— Каво-то Бог принес, — встрепенулась Марья.

— Разя Бог на ночь приносит? Не иначе черт в темь послал, — осерчал Макарыч, но вскоре из сеней послышалось: — От ужо не ждал. Порадовал ты мине, старой лешак. То-то добро хочь не позабыли нас. Ну, заходите в избу. Дай глянуть на вас!

Марья спешно вскочила с лавки. В зимовье вошли Акимыч с Авдотьей.

Пока лесник распрягал лошадь, Марья вздула самовар, растопила печь.

— А у нас-то в глуши тоска. Дай, думаю,проведаим, што в людях слышно. Вот и к вам добрались, — сказал Акимыч.

— Чаще б такое на вас находило. А то давненько не сустревались. Нешто потолковать не об чем? Нынче Макарыч вам порасскажет. У Кольки был.

— Когда же?

— В вечер оборотился. Ну, то нехай сам обскажет.

— То-то и у нас, Марьюшка, радость. Сынок Авдотьи сыскался. Живой. По ошибке прописали, што сгинул-то. Он ранетай был. Вот-вот заявится.

Авдотья сидела, словно именинница. Макарыч только теперь увидел, что бабка улыбаться умеет. Та же не замечала ничего вокруг. Ей верилось верилось в свое счастье.

— Сам сынок-то прописал?

— Нет. Баба ево прискакивала. Ревет. В пол колотитца. В ноги Авдотье кинулась. Прощенья испрашивала. Сговаривать вернуться.

— Ну и што?

— Грех я на душу принял. Ухватил за волосья невестку енту и стребовал, штоб с хаты убралась.

Макарыч захохотал:

— Покайси, брюхатай, убоялси Авдотью проморгать. Прилюбилось с бабой-то. Вона какой боров стал! Портки шире Марьиной юбки, а тесны.

— Ох, змей! Надругатель окаяннай!

— Не артачисси, аль не верно сказано?

— В нашем роду спокон веку порода была заметной. Все справные ходили. Особливо к старости.

— Ой, батюшки! Уморил лешак! То про могилу сказывал, ноне про породу. Откель она в тибе взялась?

— Отец! У них радость, а ты…

— И я про то ж. Сказывай, Авдотья, аль худо те нынче живетца?

— Теперича нет. Сынок сыскался. В дом возвертался б скорей. Погляжусь хочь на ево.

— Невестка, поди, просила не сказывать про ейный блуд, — усмехнулся Макарыч.

— Конешно. Да разе-то укроишь. У ней, окромя мужних, нагульнай объявился. Совсем малой. Она и молила, мол, поимей сердце: как одна всех взращу?

— И што?

— На то я ей сказывал: что своих кровных — отымем, а таво — хто посеял, тот нехай и кормить. Наш на хронти жизню клал. А тот, кобель, баб брюхатил. Коль дождаться не смогла — не голоси ныне, и с хаты согнал. Не велел на порог ступать.

— А ежели сойдутца?

— Не могет тово быть. Она ж мать с домусогнала. Нешто простится. Иль ума в нем нет?

— То верно.

— Эх, а детки-то как? Душа запекется по ним. У матери их никто не отымит. С войной жа етой, сам ты, отец, сказывал, многие бабы посвихнулись. Да детва-то ни при чем, — встряла Марья.