Надежда - Елизавета Абаринова-Кожухова

Батюшка вздохнул и осенил себя крестным знамением. Те, кто находились в храме, тоже перекрестились, хотя и не совсем поняли, о чем речь — часть из них были не местные, а многие мангазейцы даже понятия не имели о том, что два столетия назад была такая икона.

— И вот она возвратилась в наш город, в наш храм, — продолжал священник. — Когда я ее увидел, то первою мыслию было устроить торжественное богослужение, посвященное обретению Иконы Пресвятой Богоматери, но потом мы решили, что это была бы суета и никчемная шумиха, и лучше пускай наша небесная заступница просто займет то место в нашем храме и в нашем городе, которое принадлежит ей по праву.

Батюшка прошел вдоль стены и остановился возле иконы — незнающий даже и не подумал бы, что еще час назад ее здесь не было, а не далее как вчера она лежала в безвестной яме под навозной кучей.

— И еще я должен сказать о людях, благодаря которым Пресвятая Богоматерь сегодня снова с нами. К сожалению, я не могу назвать их имен, так как они из скромности просили меня этого не делать. Скажу только, что эти благородные люди прибыли из другой земли и не принадлежат к нашей вере, но мы будем молить Господа нашего и Пресвятую Богородицу, дабы даровали им счастья и благополучия земного и утешения на небесах.

Сказав это, батюшка издали осенил крестным знамением тот угол церкви, где смущенно переминались с ноги на ногу дон Альфонсо и Максимилиан. Рядом, на мраморной скамье с арабской вязью на спинке — наследием «общего» храма — утирая слезы, сидела хозяйка постоялого двора Ефросинья Гавриловна.

Когда священник скрылся за иконостасом, Ефросинья Гавриловна грузно поднялась и, истово перекрестив рыцаря и его верного возницу, нежно, по-матерински расцеловала обоих.

Неподалеку от них, возле иконы святого Николая, уже почти час клала поклоны и о чем-то тихо молилась женщина в темном кружевном платке, скрывавшем чуть не половину лица, так что вряд ли кто-то смог бы в ней узнать супругу царь-городского головы князя Длиннорукого. Легко встав с колен, княгиня подошла к новообретенной иконе и вгляделась в лицо Богородицы, которое вдруг напомнило Евдокии Даниловне ее покойную матушку. Евдокия Даниловна счастливо улыбнулась Богородице, и ей показалось, что и та улыбнулась ей в ответ…

Едва вернувшись домой, князь Длиннорукий прямо с порога набросился на Машу с расспросами — мол, как там барыня?

— Вроде бы чуток получше, — как могла, утешила Маша князя. — Сидит у себя в горницах, и не слышно, чтобы сильно шумела.

— Ну, и то хорошо, — пробурчал князь и направился в женины покои. На сей раз Евдокия Даниловна встретила его значительно любезнее, чем в первый раз.

— Ну что, старый козлище, нагулялся по девкам? — игриво проговорила она, чуть приподнявшись с кресла, в котором сидела, небрежно закинув ногу за ногу.

— Я на службе был, дура ты стоеросовая! — вскинулся было князь, но вспомнив совет Серапионыча — не спорить с недужной — заговорил мягче, участливее: — Ты, Евдокия Даниловна, не очень-то бери в голову, что я говорил о твоих делах с этим попом. Если хочешь, поезжай хоть завтра к нему в церковь, я тебе и слова поперек не скажу.

— В какую, блин, церковь? — искренне изумилась княгиня. — Да я там смолоду не бывала! — И вспомнив, что ей сказал Серапионыч, переменила предмет разговора: — И вообще, хватит мне тут зубы заговаривать. Давай лучше водки хлопнем — и в постель завалимся!

Однако почувствовав, что хватила через край, Евдокия Даниловна слегка пошла на попятный:

— То есть я хотела сказать — приляжем, отдохнем от трудов праведных…

— В каком смысле приляжем?.. — ошеломленно пролепетал градоначальник.

— Ты супруг мне, али нет? — грозно вопросила княгиня, вставая во весь рост из кресла. — А раз муж, то должен со мною… — Тут с ее уст слетело слово не совсем приличное, но вспомнив, что почтенная княгиня должна выражаться несколько иначе, Евдокия Даниловна поправилась: — Должен со мною спать. То есть почивать!

— Ну ладно, об этом после, — поспешно сказал князь в надежде, что о «почивании» Евдокия Даниловна вспоминать не будет. И, обернувшись к двери, возвысил голос: — Маша, как там с обедом?

— Давно готов, пожалуйте в гостиную! — донесся Машин голос.

Князь подал супруге руку:

— Прошу к столу. Только уж извини, Евдокия Даниловна, водки не предлагаю — Серапионыч не велел. А вот ежели наливки, то пожалуйста.

— С таким сквалыгой, как ты, и наливку пить начнешь, — недовольно поморщилась княгиня, но руку приняла. — Ладно уж, идем жрать!

Если покои княгини выходили в сад, за которым присматривала сама Евдокия Даниловна, то из окон гостиной открывался широкий вид на улицу. Так как погода стояла по-летнему теплая, то окна были открыты, и войдя вместе с супругой в гостиную, градоначальник услышал какой-то шум и крики.

— Что там такое? — проворчал он, усаживаясь за стол. — Небось, опять этот бездельник Святославский со своими скоморохами гуляет?

Маша подошла к окну, прислушалась:

— Да нет, князь, вроде с другой стороны шумят.

— Ну так глянь, что там случилось, — велел князь.

Когда Маша вышла, градоначальник собственноручно налил из особого кувшинчика по чарочке вишневой наливки сначала себе, а потом и княгине. Зная, что Евдокия Даниловна никогда не имела склонности к наливкам, не говоря уж о более крепких напитках, князь напряженно ожидал, что будет делать со своей чарочкой его супруга. Та же, будто заправская выпивоха, сначала шумно выдохнула, а затем столь лихо «хлопнула» чарочку, что князь в глубине души даже восхитился, хотя виду не подал:

— Ты бы, душенька, хоть закусила.

— После первой не закусываю! — горделиво заявила Евдокия Даниловна и налила себе вторую.

Тут в гостиную вернулась Маша. Увидев, как ее благочестивая хозяйка вливает в себя содержимое чарки, девушка с раскрытым ртом застыла на пороге.

— Ну, и что там? — как ни в чем не бывало спросил князь.

— Где — там? — переспросила Маша. — А-а, на улице? Там какие-то безумцы дурака валяют.

— Ну и бесы с ними, — князь не спеша осушил свою чарочку, закусил соленым огурцом. — Хватит с меня и того, что родная жена слегка обезумела и стала дурака валять…

Длиннорукий даже не догадывался, что валяющие дурака безумцы как раз и были те молодые люди, предводительствуемые боярином Павловским, коих он не далее как сегодня утром привечал у себя в градоправлении. К дому боярина Андрея, стоявшему по соседству от длинноруковского терема, их привело праведное общественное негодование, каковое они и выражали доступными им средствами, как-то: выкриками, надписями на деревянных щитах и хоровым пением под гусли юного Цветодрева.