Итальянская новелла ХХ века - Васко Пратолини

— Иди сюда, — кричит бабушка. — Так все догадаются, что мы едим!

— Будь проклят, кто тебя на свет произвел и к нам привел, — рычит дедушка Колетте. Эстерина в испуге возвращается, но она все равно не может есть так же быстро, как остальные.

Она по-прежнему боится рот раскрыть и больше уже не решается повторить слова о маме и тате. Однажды ночью, когда она уложила собаку к себе под кровать, вдруг послышался странный шум. Вместо того чтобы отпустить злобно зарычавшего пса, Эстерина из страха удержала его за ошейник. Скорее всего она потеряла сознание, но ей показалось, что она уснула. На рассвете Колетте обнаружил, что его навестили воры, и, скатившись с сеновала, разбудил всех долгим пронзительным «у-у-у». Он туг же поднялся, бросился к дому и стал колотить в дверь; подбежала старая Мария и тоже принялась оплакивать пустой комод, а Порциелла и Аньезе убивались по освежеванному козлу и американским консервам: все унесли воры, все. Лишь в огороде ничего не тронули, хотя и сильно вытоптали его, шныряя повсюду, где прежде легким, воздушным шагом проходил дедушка Колетте. Когда в рассветной мгле яснее проступили очертания огорода, Колетте, окончательно почувствовав себя несчастной жертвой, в бешенстве завопил: «Будь проклят, кто тебя на свет произвел». Его ругань была обращена к Эстерине, которая покорно позволила схватить себя за косы и стукнуть о ствол мушмулы. Она не увертывалась, не плакала под градом оскорблений Аньезе и Порциеллы.

— Что ты видела? Говори, что ты слышала? Правду говори!

И они, так же как отец, как старшина карабинеров, как священник, требуют от нее показаний, требуют правды, одной только правды. При этом она должна быть точной, хотя ничего не знает и ничего не видела.

— Что ты видела? — один за другим допытываются родичи. (Она неосторожно обмолвилась, что да, слышала какой-то смутный шум.)

— Ну хорошо, а слышала ты что?

Эстерина не знает, что ответить; она собирается сказать: «Мама надела веревку на тату», но вовремя спохватывается. Не потому, что надеется избежать наказания, — она свое получит; но просто она знает, что любые ее слова сейчас окажутся ложью. Она хочет сказать, что слышала шаги, голоса, что сквозь темноту узнала одного из воров, разглядела его лицо, но фраза слишком сложна для нее. И Эстерина словно жует и пережевывает ее, уставившись в землю, а родичи злобно наседают:

— Говори, что ты видела?

Эстерина не отвечает. В скрестившихся на ней взглядах она читает немое обвинение во всех грехах; ведь это она привела воров, когда ела американские консервы у ворог, она позвала старшину карабинеров, когда вышла на балкон рассказать об убийстве.

Тогда она заплакала, а сейчас разучилась плакать. Верно, потому, что она уже не по эту сторону, с добрыми, а по ту, с плохими. Она подросла, и, может быть, поэтому не боится больше побоев. Эстерина знает, что ее должны наказать, и думает лишь одно: «Поскорее бы». Оттого и дедушка Колетте бьет ее без особого рвения, словно он сам больше не получает при этом удовольствия. Кажется, будто кто-то приказал ему избить девочку сейчас, немедленно, пока не кончится год, — ведь через год Эстерина уже будет по ту сторону. Ее со временем обвинят в краже или каком-нибудь другом преступлении, как обвинили их самих. У нее тоже будет внучка — рабыня, на которой она будет вымещать всю свою бессильную ярость в тяжелые дни.

Эстерина неподвижно стоит посреди двора, и кажется, будто ей самой хочется, чтобы ее наказали, — тогда она скорее очутится по ту сторону. Она не спешит спрятаться за собачьей будкой, а опустив голову, ждет, пока все сорвут на ней злость. А потом она не хочет, чтобы все заметили по ее глазам, как нетерпеливо она ждет наказания. И лишь когда дедушка с бабушкой и обе тетки выместили на ней свою злобу, Эстерина медленно, медленно садится на землю, в просвете между стеной и собачьей будкой. Пес Филиппо ложится рядом; он знает, что сейчас не должен радостно вилять хвостом и греметь цепью. Пес нежно лижет руку Эстерины, которую девочка бессильно положила на живот, разглядывая сухую землю и крепко сжимая губы, чтобы никто не узнал ее правды.

Джузеппе Маротта

Мрамор говорит

Какого дьявола делает дон Джулио Маффеттоне в девять часов утра, сидя на перилах своей огромной террасы в Пьетрайо? Под ним — необозримый хоровод домов, лавина крыш стремительно скатывается вниз к спокойной излучине залива. Боже мой, да это же целая Ниагара лестниц, ступенек, подъемов, спусков, садиков, окошек! И, кажется, каждая стена в этом каменном водопаде подпрыгивает и встает на дыбы, как легкое каноэ на бурной быстрине. А в самом низу — мир и спокойствие моря. Воды залива слегка морщит дыхание Трамонтаны, их пепельные складки кажутся шрамами, оставленными на ней килями судов, огромных трансатлантических лайнеров, которые сейчас уже далеко отсюда, в океане. Позади Кастель дель Ово белеет несколько парусов. Лента автомобилей на улице Партенопеа то разрывается, то снова связывается воедино, то разрывается, то связывается снова. А этот конный регулировщик с поднятым вверх пальцем на улице Караччоло (лошадь под ним гнедая, и ее шкура блестит на солнце, как будто покрытая инеем!) — уже не улизнул ли он из коробки с игрушками у какого-нибудь мальчугана? Дон Джулио думает и не думает, видит и не видит. Ему пятьдесят лет, но так уж он устроен: завтра ли, через несколько ли месяцев и даже на смертном одре никакая неожиданность, никакое чудо не помешают ему видеть то, что он хочет, и думать о том, что он считает нужным и важным в этот момент. Дон Джулио — скульптор с мировой славой. Его бронза и мрамор уже много лет украшают международные выставки современного искусства.

Винченцино, младший из его сыновей, выходит на террасу, строго смотрит на отца и приказывает: «Слезь, папа, ты можешь упасть». Маффеттоне вздрагивает и приходит в себя. «И верно. Спасибо, мальчик!» — восклицает он и спрыгивает на цементный пол, распугивая кур.

Дон Джулио любит всякую живность: от собак и ослов до пауков и червей. Всякое живое существо привлекает его, занимает, волнует. Больше того, иногда даже булыжник, и тот кажется ему живым! Он способен просидеть полдня, рассматривая устричную раковину. «Это овеществленная мысль, как и сама земля. Это мумия идеи», — заявил он однажды, протягивая раковину Винченцо. Но потом смутился, отобрал ее назад и до сих пор таскает в кармане, надеясь разгадать ее тайну и смутить этим господа бога. Таков Маффеттоне. Со всеми своими идеями и прославленными произведениями он во многом совсем ребенок. И было бы плохо, если бы донна Кончетта, его жена, не говорила ему время от времени: «Иди сюда, я тебя умою и побрею. Иди-иди, а то спрячу от тебя твою глину». Восьмого декабря, на праздник Пречистой девы, дон Джулио соблаговолил дать донне Кончетте разрешение подстричь ему волосы. Половина Пьетрайо сбежалось поглазеть на это зрелище (двери у Маффеттоне никогда не запираются), и вместе с толпой в дом, казалось, проникла задыхающаяся мелодия рождественской волынки, от которой как будто исходит свежий аромат заснеженных горных долин. Словом, в этой сцене было что-то библейское; Маффеттоне под ножницами жены, а вокруг толпа любопытных с разинутыми ртами. И никто не проронил ни звука, никто не выразил удивления, никто не смеялся.

Спрыгнув с перил, скульптор, погруженный в свои мысли, ходит взад-вперед по террасе. «Папа, ты должен поесть молочного супа», — говорит Винченцо, тыча большим пальцем в сторону кухонной двери. «Ну и молодец, а я не хочу». Таков ответ. Сын только открыл рот, чтобы начать препираться, как вдруг его прервал какой-то шум на лестнице. Кто-то колотит кулаками во все двери и кричит: «Маффеттоне! Куда ты запропастился, Маффеттоне!» Отец и сын удивлены, но не трогаются с места и не отвечают, предоставляя неизвестному самому напасть на их след. Он не заставляет себя долго ждать и появляется на открытой сцене, заслоняя своей плотной фигурой коньки крыш и облака. Это толстый, запыхавшийся, пожилой человек. Одет он с королевской роскошью, на пальце у него переливается всеми цветами радуги огромный бриллиант. Но это не иностранец, это коренной неаполитанец! Простирая к Маффеттоне коротенькие ручки, он восклицает: «Джулио! Наконец-то! Я перевернул небо и землю, чтобы разыскать тебя, дорогой! Иисус-Мария, если б не адресный стол, разве бы я догадался заглянуть сюда! Как поживаешь? Ну, подойди же, обними меня!»

Дон Джулио, улыбаясь, повинуется. В тесном объятии посетитель ощупывает его, пересчитывает ему кости, впивается и всасывается в него, как это принято у нас, неаполитанцев. Внезапно Маффеттоне, нахмурившись, отстраняет его. «Клянусь душами чистилища, уж не Карилло ли ты?» — бормочет он. «А как же! — восклицает тот, — И я так же люблю тебя, как и раньше!» И снова заключает его в объятия. Прибегает донна Кончетта, невозмутимая, как луна в Реканати, и приносит два табурета. Маффеттоне садится рядом с Карилло, молчит, вздыхает и время от времени, как будто что-то проверяя, подносит руки к горлу. Слышит он или не слышит, о чем поет-заливается Карилло? («Ах, как похож на тебя этот дом! Цыплята, кошки, небо, камень, изъеденный временем! А ведь я еще помню твою мансарду на площади Венто!»)