Тони и Сьюзен - Остин Райт

— Куда он, блядь, делся?

Случилось вот что. Он хотел встать и позвать — эй, лейтенант, Бобби Андес, я здесь. Повернувшись, он навалился на пистолет с взведенным курком. Он поискал его ощупью, нашел и взял в левую руку, чтобы правой упереться в землю и подняться. Только он подобрал под себя ногу и начал разгибаться, как пистолет выстрелил. Ему стегнуло кнутом по животу, следом раздался ненавистный звук. Черт! — сказал он, зачем я это сделал? На секунду ему показалось, что он выстрелил в себя.

Ну и отдача — он уже забыл, как сильно она бьет, — опрокинула его навзничь. Если бы у него в животе была пуля, он бы умер. Он лежал на спине, лицом к тому, что должно было быть небом. От удара канат на его животе стянулся еще туже. Он попытался его ослабить. Попытался двинуться, но канат натягивался и не пускал. Если там пуля, то она миновала жизненно важные органы, он не умирает, но он прошит насквозь, привязан к земле. Боже мой, сказал он. А вдруг правда? Он подумал: зачем я сделал такую глупость? Вдруг я изойду кровью. Канат, продетый сквозь его живот, удерживал мустангов, чтобы не разбежались из загона, но они брыкались вовсю. Из-под нижних перекладин изгороди вышмыгивали полевки.

Если это и впрямь такая серьезная новость, то почему, подумал он, она не кажется такой уж важной. Он подумал: было бы от пули ощущение как от каната? Ощущение было бы такое, как сейчас. Он застонал, опознав его. Итак, сказал он, вот и другая жизнь Тони Гастингса. Он проживет ее, умирая. Она протянется от прошлого в будущее, и главенствовать в ней будет один факт — пуля у него в животе. Конечно, ко всему привыкаешь, но ничто другое его не занимало.

Долгое время спустя он осознал, что давным-давно услышал голос, сказавший:

— Господи, что это?

Казалось бы, полицейские должны быстро согнать отвязанных угонщиками лошадей, разве нет? Тем не менее они не пришли. Много времени прошло до того, как они не пришли.

Раз они не пришли: остаток мозга предложил ему подумать об умирании, отнестись к этому со всем вниманием. Тони Гастингс умирает, подумай об этом. Он должен был удивиться сильнее. Он смутно припомнил что-то, о чем хотел подумать, умирая, но не смог вспомнить, что это было. По крайней мере, он должен понять, почему умер. Вопрос из тех, что зададут другие, — как этого можно было избежать, что он должен был сделать иначе. Наверно, он перепутал левую руку с правой. Собирался приподняться, уперев в землю правую руку, но вместо этого налег на левую, которой держал у живота пистолет. Давление пальца на курок в судорожных поисках — наугад, под животом — точки опоры. Неврологический сбой, вызванный шоком от слепоты, к которой, впрочем, он должен был бы привыкнуть, будучи слепым уже так давно.

Ему подумалось, что если полицейские вовремя к нему поднимутся, то смогут его спасти. Если, услышав выстрел, они вскарабкаются сквозь кусты, то смогут вызвать по рации «скорую». Вероятным это не казалось. Он не улавливал признаков их присутствия.

Ему подумалось, что они найдут его тело и решат, что он покончил с собой. Это казалось логичным, они не удивятся. Он задумался, какие мотивы они ему припишут. Возможно (скажут они), он сделал это потому, что не смог вынести еще и ослепления вдобавок к своей утрате. (Они не будут знать, что он с этим смирился.) Или: он был так одержим мыслью о совершенном против него преступлении и потребностью в мести, что, когда Рэй умер, ему стало незачем дальше жить. (Они не знают о Луизе Джермейн, которая его ждет, — если он ей нужен слепой.) Или же (скажут они, недооценив в нем цинизм и трусость, эти наиважнейшие его качества) причина в его идеализме, в неспособности вытерпеть знание о себе, которое навязали ему Бобби Андес и Рэй: ему открылось, что у него нет иного морального преимущества перед своими врагами, кроме того, что они первые начали. Скорее же всего (не зная, как радостно он смирился с ожиданием), они просто отнесут это на счет невыносимости боли и умирания: поняв, что он не только ослеп, но и ранен выстрелом Рэя и истекает кровью, он не выдержал. Это для него было слишком, и он сломался. Вряд ли полицейские назовут его смерть несчастным случаем.

Он совсем не хотел умирать и мечтал, чтобы они поторопились. Между тем канат в животе исследовал его, наносил на карту его территорию. Среди органов середины его тела — хотя он и не знал точно, что там что и где что находится, — были печень, почки, селезенка, аппендикс, поджелудочная железа, желчный пузырь и мили кишок, больших и малых. Он попробовал подумать над тем, что еще там есть, и пожалел, что не познакомился со всем этим поближе, пока жил.

Наверняка он знал одно: он может продолжать свой путь в Мэн. Спустя столько времени, год с лишним. Так ему сказали полицейские, когда наконец пришли, они стояли у двери и поздравляли его, и он сел за руль и пристегнулся. Ремень туго перетянул живот. Они пожали ему руку. Пожелали всего доброго. Рассказали, как ехать, сколько примерно займет дорога.

И он отбыл, и теперь ехал быстро, по-прежнему имея в себе что-то от ковбоя и бейсболиста, чуть не пел от радости, и в два счета оказался на месте. В конце дороги, на склоне, он увидел летний дом. Это был большой старомодный двухэтажный дом с английскими окнами и верандой. Веранда и все окна были в мелкий квадратик, весь дом был в квадратиках. Он въехал по подъездной дорожке на траву и увидел, что они ждут его в воде. Он подошел по траве к водной кромке.

— Заходи, — сказала Лора. — Мы тебя ждали.

— Почему ты так долго? — спросила Хелен.

Он спросил:

— Холодная?

— Довольно холодная, — ответила Лора, — но ты стерпишь.

— Когда немного привыкнешь, то получше, — сказала Хелен.

Они стояли по шею, и он видел только их головы. В полуденном свете вода мерцала голубым и белым, как сладкое молоко, и курчавые сосновые островки в заливе блестели летней радостью.

Он ступил в воду, она заледенила его ноги. Лора и Хелен засмеялись.

— Тебя слишком долго не было, — сказала Лора. — Совсем потерял форму.

Он оглянулся на склон и дом на траве, высокий, просторный и красивый. Застекленная дверь с квадратиками на веранде была раскрыта и подперта, и были открыты два окна с квадратиками на втором этаже, он не знал почему. Он подумал: как хорошо будет, поплавав, пойти в дом, пройти по траве, войти, сидеть в больших пустых комнатах, пахнущих сосной, с удовольствием греться после холода. Потом они смогут поговорить, про все, что он помнил, что хотел им сказать. Он хотел сказать ей, как она размахивала руками, идя к дому. Он хотел спросить, ссорились ли они когда-нибудь. Он не помнил и надеялся, что нет. Он подумал, ревновал ли он когда-нибудь, наверное, нет, и ревновала ли его она, он надеялся, что нет, потому что не думал, что когда-нибудь давал ей повод. Он хотел сказать ей, что помнит черничное поле и что-то потом, он забыл.

Но это потом, а сначала было так. На поверхности были только их головы, они смеялись и подбадривали его, пока он опасливо шел к ним шаг за шагом в отчаянно холодной воде. Двигаться было трудно, а они ждали так терпеливо и сердечно, что он едва мог вынести свое счастье. Он стремился вперед изо всех сил, а лед поднимался все выше. Он поднялся от лодыжек до коленей, от коленей до паха, от паха до бедер. Сковал живот. Подполз к груди, покрыл сердце, схватил шею. Потом, все поднимаясь, все морозя, достиг его рта, забил его нос и закрыл его пылавшие глаза.

9

Книга кончается. Сьюзен видела, как она убывает на глазах — до последней главы, страницы, абзаца, слова. От нее не остается ничего, и она умирает. Теперь ее можно перечитать или вернуться к каким-то отдельным местам, но книга мертва и никогда уже не будет прежней. На смену в пробитую ею брешь со свистом врывается ветер, как свобода. Настоящая жизнь вернулась, чтобы взяться за Сьюзен.

Прежде чем она снова станет собою, ей нужна тишина. Полный покой, никаких мыслей, никаких соображений или критических замечаний, лишь молчание в память о почившей книге. Потом она обо всем подумает. Она соберется с мыслями, поломает голову над прочитанным и решит, что сказать Эдварду. Не сейчас.

Ее ужасает возвращение настоящей жизни, скрытой доселе чтением, выжидающей, как хищник на дереве, чтобы накинуться на нее. Она уклоняется — тоже не сейчас. Дети наверху, вернувшиеся посреди последней главы: это их время. Она слышит, как они смеются и верещат. Закрывает папку, кладет папку на полку, проверяет комнаты, входную дверь и черную, выключает везде свет, поднимается.

Они все втроем на полу в комнате Рози, Рози в пижаме. Лица у Дороти и Генри неестественно красные.

— Привет, мама, — говорит Дороти. — Угадай, что?

— Генри влюбился, — говорит Рози.

Он ухмыляется, торжество берет верх над смущением.