Русский флаг - Александр Борщаговский

Маше пришлось долго стоять, прижавшись к деревянной стене. Двери кабинета стали часто открываться, пропуская выходивших оттуда людей. До слуха долетали обрывки фраз, короткие диалоги. Люди толковали о молчаливости Изыльметьева, хвалили поручика Гезехуса за храбрость, но сомневались в его опытности, жаловались на чье-то тиранство и грубость характера.

— Ядра калить — не печь топить! — запальчиво объяснял кто-то. Допустите неопытного юнца — он вам пороховой погреб на воздух поднимет, костей не соберете…

Прошел полицмейстер Губарев, злобно бормоча себе под нос:

— Черт побери… Этого еще недоставало… Обремизился!..

Наконец в коридор вышел Зарудный. Маша прижалась к стене.

Из кабинета выскользнул мичман Попов. Он догнал Зарудного, обнял его за плечи и сказал звонким, юношеским голосом:

— Как я счастлив, друг мой! Как я безмерно счастлив!

— Еще бы!

— Ты пойми, казенная душа, величие этого слова: батарея! — ликовал Попов. — Ба-та-ре-я!

— Самая дальняя! — поддразнивал его Зарудный.

— Пусть!

— Самая дрянная…

— Неправда! — воскликнул мичман. — Не смей так говорить! Чудо-батарея! Слышишь…

— Мастеровые в порту называют ее "кладбищенской".

— Отлично! Пусть она станет кладбищем для врага!

В гостиной громко засмеялись, и Попов спросил:

— Заглянем?

Зарудный помедлил ответом.

— Не хочется.

— Ну и ладно, — согласился Попов, все еще охваченный радостью. Пошли! Беда мне с тобой, — сказал он, открывая выходные двери, — у тебя душа моряка, романтика, а определился ты по письмоводительской части. Роковая ошибка.

Они вышли, и Маша не расслышала ответа Зарудного.

Маша вернулась в гостиную в тот момент, когда Дмитрий Максутов внес предложение, которое не умерило шумного веселья, но внесло в него элемент тревоги, со всех сторон обступившей в этот вечер дом Завойко.

— Предлагаю назначить на главные роли по два кандидата! — закричал Дмитрий, покрывая гул голосов.

— Зачем? — огорченно спросила девица, только что назначенная на роль Анны Андреевны.

— Убьют одного — другой заменит, — пояснил Дмитрий.

Мысль Дмитрия на мгновение поразила всех. Это придавало всей затее большую серьезность, как бы включая ее в круг военных приготовлений.

— Дети! — скептически заметил Александр Максутов, наклонившись к Юлии Егоровне. — В этом весь Дмитрий. Эффектно. Трогает за душу, но, в сущности, ничего в жизни не меняет.

В этот вечер Семену Удалому не нужно было возвращаться в казармы.

Он был отпущен в порт ладить старый плашкоут, чтобы с рассветом плыть в Тарью, на юго-западное побережье Авачинской губы за партией кирпича для Озерной батареи.

Только после вечерней зори, когда густая темень заполнила петропавловское межгорье, Удалой скинул измазанную смолой рабочую голландку и направился в поселок. Шагал он не напрямик — чтоб не встретиться с кем-нибудь из офицеров, — а в обход служебных зданий к основанию кошки и дальше по темному склону Петровской горы. Уверенно шел знакомыми тропами и, дойдя до избы, где жила Харитина, приотрыл дверь и тихо окликнул девушку. Отозвался ворчливый старушечий голос, но Удалого это не смутило — он присел на бревно и раскурил трубку.

Харитина вышла из избы и спросила удивленно:

— Что это вы… среди ночи?

— А нам ночь не указ, — улыбнулся Удалой. — Значит, вахту стоим.

— Вахту на корабле держат…

— В Тарью еду, — объяснил матрос — На кирпичный завод. У причала плашкоут ладим. Вот и пришел "до свиданья" сказать…

Харитина недоверчиво повела плечами и сказала со смешком, заглушая волнение:

— Не за море плывете. Какое тут прощеванье…

Матрос уверенно взял ее руку. Харитина не перечила ему.

Удалой проговорил с затаенной, из самого сердца идущей тоской:

— Не гадал матрос, что сердце по девке сохнуть станет… Да как сохнуть!.. Запоет в лесу птица, а мне твой голос чудится. Взойдет солнышко, волну вызолотит, а я тебя одну вижу, ровно марево какое сладкое…

Пришло первое счастье ее горькой, скудной жизни, и оно оказалось таким огромным, что оглушило девушку и на мгновение отняло у нее волю, способность двигаться, отняло и давно созревшие слова любви. Но только на мгновение…

Затем она подалась к Удалому, руки потянулись к красноватому огоньку трубки, который тоже неуверенно двигался к ней, и вдруг услышала тяжелые, приближавшиеся к ним шаги.

Харитина успела только шепнуть Удалому: "Он, он, берегись!" и схоронилась в сенцах, даже не прикрыв двери.

Губарев был пьян. Он едва не наткнулся на стоявшего неподвижно матроса. Удалой растерянно улыбался, но глаза его даже в темноте горели злым, настороженным огоньком.

Полицмейстер узнал рослого матроса с "Авроры", выхватил у него из рук трубку и закричал:

— Па-адлец!.. По ночам шляешься!..

— Я в порт назначен, ваше благородие, — ответил Удалой миролюбиво. На работы.

— Ах ты, каналья! Вижу, какова твоя работа. К девкам бегаешь…

— Ваше благородие, — прошептал матрос, задыхаясь от обиды, — не срамите ее безвинно…

Губарев расхохотался.

— Р-рыцарь сыскался!.. Скотина! — Густая, темная кровь прилила к голове полицмейстера: ему представилось, как минуту назад Харитина любезничала с этим матросом. — Ха-ха-ха!..

Он уже больше не владел собою, чувствуя, что рядом, за дверью, стоит Харитина, ярился, поливая Удалого бранью, бесчестил девушку злым, грязным словом. Несколько секунд Удалой стоял, зажмурив глаза, вобрав голову в плечи и покачиваясь, как пьяный. Потом со стоном подался вперед и схватил полицмейстера за плечи. Губарев крякнул и осел на неожиданно дрогнувших ногах. "Конец? Смерть?.." Хотел крикнуть и не смог…

Губарева спасла Харитина. Она услышала хрипение полицмейстера, с громким криком кинулась к ним, и этот крик остановил Удалого. Матрос резко отшвырнул Губарева и окончательно пришел в себя.

Пальцы его правой руки все еще сжимали сломанный офицерский погон, Удалой заметил это только сейчас. Послышался тихий стон, затем шорох осыпающегося песка и неуверенные шаги Губарева, уходившего вниз прямиком, по неровному склону горы.

Быстро сунув погон за пазуху, матрос повернулся к девушке.

— Семен, — прошептала она, — как же теперь, Семен?..

— Убьют меня, — ответил он и так отчетливо расслышал два эти короткие слова, будто сказал их не он, а кто-то другой.

Харитина схватила его горячие, еще вздрагивавшие от волнения руки.

— Что ты! — вырвалось у нее испуганно. — Как можно? Я к Завойке пойду!..

— Нет! — сказал Удалой с горечью. — Хоть Завойко, хоть кто, тут короткий сказ…

Харитине стало страшно, и она прижалась к Удалому всем своим большим, не знавшим ласки телом.

— Беги, беги, Сеня! В Тарью, Губарь тебя там не сразу достанет… Беги!

И, легко оттолкнув от себя Удалого, она скрылась в избе.

По дороге к порту у Семена мелькнула вдруг мысль, что и у причалов что-нибудь случилось и плашкоут, не дождавшись его, вышел в Тарью до рассвета. Он кинулся бежать.

Только в порту отдышался Семен. Тяжелые думы обступили его.

Пощады не будет.

Не может быть пощады. Дважды видел он, как наказывают матросов за поругание офицерского достоинства. Помнил кровавые лохмотья иссеченной спины осужденных, помнил и то, что смертная казнь была заменена им восемью тысячами шпицрутенов, они умерли в лазарете. Только вчера стрелок с "Двины", такой лобастый, большеголовый солдат, рассказывал, как весною в Иркутске засекли насмерть рядового, доведенного до крайности издевательствами бригадного командира и в полубеспамятстве сорвавшего у него погон.

"А может, — мелькнула мысль, — выдержу? Крепкий ведь… Нет! Этакого никому не снести…"

В возбужденном сознании Удалого возникали лица аврорских офицеров: Изыльметьева, которого он от души любил, добродушного Дмитрия Максутова, Пастухова, честного доктора Вильчковского — людей, которые, быть может, и захотели бы ему помочь. Но и они не спасут…

Вспомнился Цыганок, и жалостливая слеза застыла в уголке глаз.

— Эх, Миша, — прошептал Удалой, — свидимся скоро…

Медленно побрел Удалой к тому месту, где стоял плашкоут. Тучи обложили небо, и стало совсем темно. Неподалеку попыхивали трубками товарищи Удалого. Он знал: пройдет еще немного времени — и Губарев с казаками возьмет его на берегу.

Удалому, как никогда еще в жизни, захотелось в последний раз, пусть ненадолго, пусть на плоском суденышке со старым лоскутным парусом, выйти на широкий морской простор. Да не видать ему больше безбрежного океана Авачинский залив хоть и широк, но суровые сопки стерегут его со всех сторон.

Отойдя саженей на сто от избы Харитины и не слыша за собой шагов, полицмейстер остановился, чтобы собраться с мыслями и перевести дух. Спрятал трубку Удалого в карман — она пригодится как неоспоримая улика! Дотронулся рукой до левого плеча — сукно мундира было разодрано, погон сорван…