Шипка - Иван Курчавов

— Запомни, Иванчо, этот день, — тихо роняет слова Христов. Парень волочится рядом и старается держаться молодцом, хотя нести винтовку, мешок за спиной и ребенка на руках ему невыносимо трудно. — Дай бог, чтобы таких дней у нас никогда больше не было!

Иванчо молчит, он лишь сильнее и громче сопит носом.

Ночью отдыха не было: выстрелы слышались совсем близко, отходившие часто вступали в перестрелку с налетавшими башибузуками и черкесами, отгоняя их огнем.

Привал сделали утром, на виду показавшегося в дымке Казанлыка.

Туда и прибрел к ним измученный и осунувшийся генерал Столетов. Синие пятна легли на его пожелтевшее лицо, а щеки прорезали новые морщины. Христов заметил, что генерал словно побелил голову — столько новых седых волос появилось у него за последние сутки. Он оглядел ополченцев поблекшими, потухшими глазами и долго не мог проронить ни слова.

— Братья, — сказал он мягко, по-отцовски ласково. — Я не хочу вас успокаивать, у меня и у вас нет повода для душевного покоя. Мы его лишцлись надолго, может, на всю жизнь. Я был вместе с вами и последние часы направлял огонь двух орудий, чтобы помочь вам в трудный момент. Я уходил с поля боя в числе последних. Горжусь, что предводительствовал вами в столь тяжком деле. Генерал Гурко восхищен вашим мужеством и стойкостью, он просил передать вам благодарность и сказать, что вы в первом же бою показали себя героями, что вся русская армия гордится вами, что дрались вы подобно чудо-богатырям и подвиги ваши, дела ваши не забудут ни Болгария, ни Россия. Мы потерпели большую неудачу, братья мои, но мы не побеждены. В этот ужасный час мне подумалось, что я присутствовал при рождении новой и прекрасной болгарской армии, которая в будущем сумеет постоять за свое молодое и счастливое отечество. А печальный опыт Эски-Загры уже никогда не повторится. Мы все можем лечь костьми, но турок дальше не пустил не видать им ни Шипки, ни Габрова, ни Тырнова, ни Систова. Кровь наших храбрых товарищей, муки ваших родных и близких зовут нас к еще более великому мужеству и стойкости. К этому нас зовет и содрогающаяся в огне и пытках многострадальная Эски-Загра.

С напряженным вниманием слушали генерала Христов, Иванчо, другие ополченцы и спасшиеся жители Эски-Загры. Хотелось верить — так оно и будет… Не может быть иначе!.. Нельзя иначе, нельзя!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I

В Эски-Загру Йордан Минчев прибыл за трое суток до рокового часа. Он имел нужные сведения и желал передать их Гурко, Скобелеву или Артамонову. Был уверен, что в Эски-Загре его держать не станут, а пошлют туда, где сосредоточиваются турки, чтобы иметь за ними постоянный глаз — в Ени-Загру или Хасиой, Филиппополь или Базарджик. Скобелева или Артамонова он не встретил, а обеспокоенный Столетов, поблагодарив за ценные сведения, сказал, что он перешлет их в штаб и попросит для соглядатая новое задание. Но начались ожесточенные бои, и Минчев не смог встретиться со Столетовым. Тогда он решил на время задержаться в Эски-Загре. В тот момент он твердо верил, что противник не прорвется к городу, что его остановят на дальних рубежах.

Случилось самое худшее…

С грустью наблюдал Минчев за тем, как ополченцы и русские солдаты покидали обреченный город, как бросались им навстречу убитые горем женщины и просили забрать их детей, которые могли стать жертвами башибузуков-садистов, как вооружались пиками, ятаганами и ружьями мужчины, готовые сражаться за каждый дом и за каждый камень, как сновали между взрослыми подростки, умоляя не прогонять их от себя и разрешить повоевать с турками.

Минчев сознавал, что, чем меньше людей увидит его сейчас в городе, тем лучше это будет для него в будущем. Но жар сердца победил холодный рассудок: спрятав красную феску в карман и глубоко надвинув на лицо помятую, потерявшую форму шляпу, изрядно испачкав лицо золой и глиной, всем своим видом изображая неряшливого и бестолкового человека, Йордан пристроился к одной из групп и стал поджидать противника.

Город уже был объят жарким и беспощадным пламенем, пожиравшим один дом за другим. «Это месть, это от злости, — рассуждал сам с собой Минчев. — Если турки собираются навсегда остаться в городе, зачем им жечь дома и производить такие опустошения? — Но он тут же возразил себе: — А разве мало жгли они и раньше? Разве не жгли они восставшие деревни? Жгли даже такие селения, которые всего лишь подозревали в сочувствии повстанцам. Эски-Загра, с их точки зрения, совершила тягчайшее преступление: она встретила русских, как родных братьев».

Группа задержалась за опрокинутыми арбами и побитыми лошадьми. Были здесь не только жители города, а и ополченцы, и русские солдаты-пехотинцы, и даже спешившиеся драгуны, которые не успели покинуть Эски-Загру. Когда показались турки, их встретил такой дружный огонь, что они не выдержали и отступили на другую улицу. Турки предприняли несколько попыток атаковать, но всякий раз отступали, устилая улицу трупами своих солдат. Минчев понимал, что эти удачи временные и рано или поздно турки все равно, прорвутся к арбам или обойдут их и тогда прикончат защитников ненадежных баррикад. Частые выстрелы послышались, справа и слева. Стало очевидно, что эта узкая короткая улица превратилась в ловушку. Кто-то призвал бежать к церкви, чтобы укрыться за ее толстыми стенами. Минчев, сорвав с головы шляпу, пополз к одинокому каменному дому, в. котором раньше жил турок или помак [26]: на воротах жилища начертан характерный знак-символ — предупреждение для своих.

В доме было безлюдно; его обитатели куда-то сбежали. На полу валялась разбитая посуда и порванная одежда — это могли сделать только хозяева, не желавшие оставлять болгарам свое добро. «Выдам-ка я себя за помака, скажу, что приехал из Систова по торговым делам и не успел удрать из Эски-Загры. Вот и вынужден был таиться от разъяренных болгар!»

По скрипучим ступенькам он поднялся на чердак и прилег у мешков, в которых хранился старый табак. Отсюда все хорошо видно: и церквушка, укрывшая последних защитников города, и ближайшие улицы, и небольшая зеленая полянка, отгороженная от улицы невысоким каменным забором. Постепенно весь город превращался в огромный и страшный факел. Пройдет день-другой, и от него останутся обожженные кирпичи, трубы, зола да головешки. Из-за угла показались башибузуки, они осмотрелись и бросились в ближайшие дома. В этот дом пока никто не заглядывал: надпись делала свое дело. Настали сумерки, но пожары освещали город так, что плотная темень отступила, не в силах соперничать с сотнями ярких пылающих костров.

Утром турки пошли на штурм церкви. Из окон ее повалил густой сизоватый дым. Минчев не знал, подожгли ли ее турки или это сделали те, кто пытался найти там убежище. В том и в другом случае для людей приближался мучительный конец. Впрочем, неизвестно, что. мучительней — погибнуть в огне или от рук обезумевших разбойников.

Он отошел от окна, чтобы не видеть происходящее на улице; к несчастью, должно было повториться то, что случилось уже в Батаке, Панагюриште и Перуштице, но в более ужасающих размерах. Минчев слышал душераздирающие крики женщин и испуганный плач детей, стоны стариков и полные отчаяния мольбы старух, просящих пощадить невинных, неразумных внуков. В ответ неслись грубые ругательства, Йордану хотелось заткнуть уши и ничего не слышать, но он не посмел это сделать, считая такое едва ли не предательством: нет, слышать надо все, чтобы потом рассказать другим.

Когда отчаянный девичий вопль потряс всю округу, Минчев выглянул на улицу. Башибузуки гнали группу молоденьких девушек. Одежда на них была порвана, обнаженные, исхлестанные плетками тела сочились кровью. Девушки умоляюще смотрели по сторонам и будто надеялись, что кто-то добрый и сильный придет к ним на помощь.

Минчев не сдержался и ринулся к лестнице, прихватив с собой два увесистых кирпича. «Убью!»— хрипел он. — Двух, но убью!» Одумался он на последней ступеньке. «А если убью не я, а они? Они же меня заметят! Да и какой толк от того, что я изувечу одного или двух насильников: девойкам-то я все равно не помогу!» Он постоял на лестнице и стал медленно подниматься на чердак. На улицу он уже больше не смотрел: не хватало сил. Минчев замыслил этой же ночью выбраться из истерзанного города. «В сторону Казанлыка не пойду, — заключил он, — еще подумают, что я догоняю русских. Я пойду на Филиппополь, скажу, что там у меня своя торговля, что в Систове и в Тырнове мои лавки разграблены русскими и болгарами и теперь все мои надежды на нетронутый Филиппополь».

Поздно вечером неподалеку от него гулко и пронзительно заскрипела лестница. Йордан решил, что ему лучше не прятаться, а пойти навстречу туркам и сообщить придуманную им легенду. Но на чердак никто не поднимался, и это его успокоило.