Время жизни - Роман Корнеев

Как я здесь очутился.

Голые стальные стены шли радужными разводами в тех местах, где ребра грубой металлической лежанки были привалены к торчащей из них арматуре. В дальнем углу из стены журчит вода, исчезая в отверстии пола. Это единственный звук, который нарушает тишину.

Кто меня сюда упрятал.

Все четыре стены абсолютно голые и на вид монолитные. Следов двери не наблюдается. То же с полом и потолком. Только вентиляционные отверстия на уровне глаз – узкие, в пару миллиметров, щели. Насколько позволял мне разглядеть окружающий сумрак – стены были толстыми и прочными. Удар кулаком о стену не породил ни звука, только боль отдалась в выбитом суставе.

Кто я.

До меня как-то внезапно дошло, что я не помню не только обстоятельств своего здесь появления, но даже собственного имени. Моя память была чистой страницей, на которой не отпечатывалось даже призрачного эха некогда испещрявшего ее текста.

Место, куда невозможно попасть, откуда невозможно выйти. С какой целью меня сюда могли поместить. И самое главное, кому я нужен, слабый уголек угасающей жизни посреди фейерверка огромного мегаполиса.

Корпорации. Это слово мне было знакомо. За ними была сила, за ними была власть. На улицах муниципальные и союзные «силы правопорядка» еще что-то решали. Но те, кто пересек черту владений Корпораций, оказывались вне любого закона, кроме воли владельцев трансконтинентальных финансовых институтов.

С тобой могли сделать что угодно, и никто даже не стал бы тебя искать.

Стоило войти в противоречие с целями бездушных машин, контролирующих, всеохватных, могучих, ты тут же исчезал, заживо переваренный в их чреве. Они только притворялись творением человеческих рук. Те, кто был наверху, уже мало отличались от собственных оптоэлектронных придатков. Они не имели человеческого облика. И они были ненавистны самим фактом своего существования.

Что за мысли. Из-за них я сюда и попал.

В памяти всплыл странный образ. Долговязый парень с изможденным лицом тащил на себе здорового верзилу. Тот был ранен. Двое пробирались какими-то переходами, в попытке ускользнуть от чего-то далекого и ужасного.

Это были странные образы. Они были мои и не мои, будто я вспоминал увиденное некогда в гемисферном зале эйч-ди[7]. Протянув перед собой ладони, я всмотрелся в них, словно изучая улики. Долговязый парень. Ладони испещрены ссадинами и худы до полупрозрачности.

Странно. Я все еще не чувствовал никакой связи с теми людьми из воспоминания. Это был кто-то другой. Нельзя видеть перед глазами этот напряженный взгляд, задранный куда-то вверх, сквозь толщу перекрытий, и ни капельки ему не сопереживать.

Полная отстраненность, потеря памяти, спокойствие плывущих в темноте мыслей о том, как покончить с собой – в случае чего, я успею. Разбить себе висок о край железной кровати не так просто, но я сумею.

Странное ощущение. Похоже на действие какого-то наркотика. Эта четкость мыслей – лишь иллюзия. И стены эти, возможно, лишь иллюзия. Значит, меня все-таки загнали в угол. Значит, им от меня что-то нужно. Значит, они это что-то постараются у меня взять.

Только что может рассказать человек, которому запретили вспоминать.

Почему-то я остаюсь абсолютно спокоен, словно знаю, что такое со мной уже было. Знаю, но не помню. И уверенность эта поселяется во мне подобно какому-то высшему осознанию – все идет, как должно. Я должен оставаться внутренне спокоен, а внешне… внешне – посмотрим.

Темнота и тишина вокруг длилась и длилась, я прижимал гудящий пустотой затылок к стальной плите стены, чувствуя, как он вибрирует в такт каким-то своим потаенным ритмам.

Что общего между мной и тем парнем, что из последних сил пробирался по катакомбам у основания башни.

Первые признаки жизни за пределами моей камеры я почувствовал будто загодя. Выпрямился, опустил голову, прикрыл веки. И только после этого под потолком вспыхнуло жгучее пламя света.

Подождав, пока растворится в его густом мареве мельтешение красных и синих пятен, я открыл глаза и поднялся. Сейчас раздастся голос. Он будет спрашивать. И каждый его вопрос будет требовать ответа.

Так уже было.

Однако голос все никак не появлялся. Его обладатель притаился где-то за пределами моего понимания, внимательно разглядывая меня, вчитываясь в выражение моего лица, как в детскую азбуку. Меня изучали.

И тогда я дал волю своему гневу, исподволь тлевшему все это время на самой границе сознания, словно неведомый факельщик поднес огонь к запалу древнего орудия. И орудие тут же сделало пробный залп.

Мой голос иерихонской трубой заполнил свободное пространство, многократным эхом возвращаясь мне в уши. Я кричал так, что вздувались на шее вены и глаза едва не вылезали из орбит. Мне нужен был этот наблюдатель, мне нужно было выйти с ним на контакт, мне требовалось узнать… что?

Мое тело само делало свою работу, позволяя мне отстраненно строить собственные планы. Оно выгибалось дугой, брызгало слюной на голый металлический пол, оно раздирало ногтями свежие раны на груди и боках. Пусть отводит душу, сбрасывает напряжение. Раны потом затянутся. Если мне дадут отсюда выбраться живым.

Неожиданно для себя я почувствовал чуть ли не любопытство, прохладной волной пришедшее откуда-то оттуда, извне.

Я делал сейчас что-то неожиданное. Чего не делал до меня никто из побывавших в этой камере.

Там, снаружи, не могли знать степени управляемости нарочитой этой истерии. Первые капли крови с разодранных лоскутов отливающей синевой кожи уже забарабанили по гулкой стальной толще.

Так, хватит.

Свет погас спустя привычные полсекунды после того, как я ощутил приближение темноты.

Майкл, так и не дождавшись голоса свыше, со стоном повалился на колени, обхватывая изодранное тело дрожащими руками. Крики его утихли так же быстро и бессмысленно, как и начались.

Майкл. Кажется, меня звали Майкл. Майкл Кнехт.

Это имя не вызывало во мне ровным счетом ничего. Даже собственная гендерная принадлежность оставалась для меня каким-то отстраненным фактом, не имеющим никакой эмоциональной составляющей.

Кто я такой, что я такое.

Майкл словно был далеко не первым, кем я был, и им я был лишь частично, большей частью оставаясь там, за его пределами, удивленным наблюдателем, холодным и скованным до поры отсутствием цели к существованию. В этой крошечной пустой и темной камере осознание этого пришло так же естественно, как и другое внезапное наитие.

То место, где я жил большей своей частью, было совсем иным, нежели доступная простому глазу запаянная консервная банка для человеческих останков.

Я почувствовал, снова почувствовал мой хрустальный мир.

Тонкая кисея рассыпавшихся в воздухе пылинок, биение пульса у меня в запястье. Мягкая влага дыхания, холодный привкус стальных стен…

И пустота за ними.

Мой хрустальный мир заканчивался здесь. Впервые с самого мига нашего с ним знакомства он был таким крошечным, сдавленным незримой мощью запоров преподнесенного мне в подарок каземата.

Майкл. Это он придумал себе несуществующий хрустальный мир. Я, помещенный чьей-то волей на его место, тоже мог играть в эту забавную и жестокую игру. Но зачем нужен мой хрустальный мир, зачем мне бесполезный дар пустоты, которая не есть пустота, зачем видеть тончайшие связи и закономерности, если я не могу на них никак повлиять, вмешаться, подчинить своей воле. Я даже не могу в точности сказать – реален ли он или это грандиозный самообман, безумие, болезнь.

Я положился на него, на мой хрустальный мир, там, в технических лабиринтах башни, которая стала для нас с Мартином ловушкой. Положился и проиграл.

Потому что я здесь, вот он. Мой хрустальный мир тоже здесь, со мной. Но он в таком же заключении, как и я сам.

И этот настороженный внимательный взгляд.

Он хочет от меня ответов, но почему тогда он молчит, почему не спрашивает!

Зачем я здесь.

Моя версия про тайный каземат какой-нибудь Корпорации хоть и была логичной, но не отвечала на главный вопрос – что я знаю? Я знаю, как меня зовут, если это действительно был я. Я знаю, что совершил нечто против воли моих незримых наблюдателей. Не осталась ли амнезия результатом какого-то из тех моих разрозненных, смутных полувоспоминаний про свет, про вопросы, про мое в ответ молчание?

И да, и нет.

Люди, которые способны оградить мой хрустальный мир от меня самого этими стальными стенами, – они не будут задавать вопросы. Я сам им все расскажу, с радостью. Нет таких человеческих сил, которые были бы способны противостоять властителям моего хрустального мира.

Или иначе.

Кто еще может быть интересен этому взгляду из-за пределов, если не человек, способный видеть мир. Видеть то, что не увидит никто. Для кого законы бытия лежат как на ладони, и для кого любое нарушение этих законов будет подобно набату в тишине ночи.

Окружающее меня безмолвие разом стало настороженным, пристальным, отточенно-стальным, как эти стены.