Дети заката - Тимофей Алексеев

Вороны, наблюдавшие за огненным погребением, стали сниматься со своих мест, громко крича. Полетали над поляной и канули в глубине темнеющей тайги. Поднявшийся ветер разметал пепел расстриги над урочищем Двух Братьев, и последний закатный луч, скользнув по воде, растаял в ней, захватив с собою душу расстриги, который потерял и вновь обрёл здесь веру в себя.

— Мир праху твоему…

— Мир праху твоему…

Дмитрий с Николаем поднялись и направились к берегу. Переночевав у лодки, с первыми лучами направились в обратный путь.

Дома ждала заплаканная Валентина с покрасневшим от слёз хлюпающим носом. Увидев Колесникова с Дмитрием, сбежала с крутояра и встречала лодку, стоя в воде, намочив платье. Сарафанное радио уже разнесло новость по всей округе.

Банду изуверов взяли ещё в тот же день, на пристани Красноярска. Красноярские опера ждали их всего несколько часов. И вот, рассекая стремительно воды Енисея, подошёл и пришвартовался белый красавец — «Скиталец». К пристани подрулил старенький джип, но люди не выходили — ожидали. Когда же на борт поднялись фээсбэшники, джип хотел скрыться, но ему перегородили дорогу люди в милицейской форме. С борта «Скитальца» вывели пять человек, последний матерился на весь речной порт. Это был нотариус. Это у него составлял завещание расстрига. И это он продал информацию крутым ребятам за десять процентов от вклада. Во все времена были иуды, только такса повысилась со временем. Всех посадили в «Газель» и отправили по новому месту жительства. Вот только надолго ли?…

После поездки с Колесниковым в урочище Двух Братьев Леший продал свои «Жигули», а на вырученные деньги купил себе пасеку. И теперь всё лето строгал и пилил, готовил рамки и улья. Пчёл выставил по краю оставленной под мелочь земли и теперь целыми днями находился с ними. Лето выдалось на славу, он наблюдал за полётами пчёл, подставлял им вощину в магазины, налаживал летки́, вешал прилётные доски для роёв. И впервые за это время ощутил себя счастливым.

Часто приходил к нему участковый. Они подолгу разговаривали, но не касались той страшной темы распятья. Николай дослуживал последний год и тоже, как Дмитрий, решил заняться пчёлами. Он помог построить омшаник Дмитрию, помогал ему ловить рои и сажать в новые ульи, уже сделанные руками Лешего. И когда в первом роевом улье появился расплод, а пчёлы оттянули всю вощину и наполовину заполнили её мёдом, он подарил этот улей Николаю. И этим самым заразил участкового. Тот тоже стал пилить и строгать и ещё сам поймал в лесу один рой. После первой качки мёда Дмитрий поставил свою первую медовуху, пьяный мёд, как говорила Ведея. И тут ему на память пришли слова её:

— Ты сон-траву на мёде осури, и в сон мой сладостный войдёшь…

Он залез на чердак, только никакой травы там не было. Пахло пылью и нагретой кровлей.

— Но ведь Снежа принесла траву… Так мне казалось… Так неужели это только сон и вымышленная сказка?

Он побежал к бане. Он же помнил, что Снежа пришла с травой! Забравшись по венцам на чердак, увидел под стропилиной небольшой пучок травы. Он знал эту траву, она часто встречалась ему. Дмитрий взял в руки пучок, отделил несколько веточек, унёс и засунул в бочонок с медовухой. Поставил бочонок на солнцепёк и сел, задумавшись: «Я, наверное, схожу с ума, но ведь я помню всё, я слова не забыл…» Но Ведея не пришла в его сон, хотя медовуха выстоялась и получилась на славу. Они с Колей Колесниковым пили у него в беседке после бани. Оба так и уснули за столом. Валентина постелила Николаю тут же на лавке, накрыв его тёплым одеялом, а Дмитрия насилу увела в дом. Утром, когда Колесников ещё спал, Дмитрий проснулся, поглядел на сонную Валентину. Она открыла глаза, улыбнулась ему и, перевернувшись на бок, снова уснула.

«Ну вот и конец сказке, — подумал Дмитрий печально. — Конец красивой сказке…» Он долго жил в ней, но всё когда-то кончается, кончилась и она. Принесла только в душу странное чувство безвозвратной потерянности. Жаль, что всего этого не было… Но он многое приобрёл — не материальное богатство, а богатство души. Скорее, это было в нём самом, но нераскрытое, в стадии эмбриона, спало до поры до времени. И на счастье или несчастье крутануло тогда на подпиленном пеньке сосну? А он, как ребёнок, с пилой в руках на белку загляделся. Только вот откуда она взялась? А потом удар, и женский крик по тайге. И он в болезненной памяти прожил очень интересную жизнь, которая принадлежала только ему, ему одному. Но там было хорошо, в этой жизни, в этой сказке… Только всё это кончилось.

Стук в ворота оторвал его от печальных мыслей. Валентина встала, оделась и вышла. Дмитрий не вставал — знал, что пришла Колесникова Ольга. Но в дом вошла одна Валентина.

— Дмитрий, вставай… — голос её был взволнован, и лицо вызывало беспокойство.

— Да что там случилось? Кто пришёл? — второпях натягивая спортивные брюки, проговорил Дмитрий.

— Не знаю… — Валентина тяжело опустилась на стул. — Какой-то парень. Он сказал: твой сын…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

РАВНОВЕСИЕ

Глава 1

По спустившимся наземь сумеркам печальными плачущими аккордами плыла музыка. Она, подобно туману, обволакивала землю, ложилась на темное ночное зеркало воды, а потом, коснувшись земли и реки, снова улетала в небо. Музыка не баюкала, а наоборот — поднимала в душе какую-то неустроенность и безысходность, от которой почему-то хотелось плакать или взять в руки топор и крушить все, что перед глазами.

А под темным небом все замерло, остановилось. Река, всегда бурлившая на камнях, затихла, словно слушала плач гитары, не смея прервать шумом своим и всплесками страдания струн. А звуки, собравшись в мелодию, уносились в безлунную ночь, к первым загоревшимся звездам, и, наверное, навсегда оставались там, замерзая в тёмном холодном небе осени.

Наконец последний, режущий ножом звук, словно прощальный крик, не дозвучал в ночи до конца, не допел, оборвался. Лопнула поющая болью струна, тенькнула испуганной синицей, а в уши ударила выстрелом тишина и контузией осталась в голове. И заплясало небо в реке, и закачались звёзды, пьяно мигая, а в камнях то ли засмеялась, то ли заплакала вода.

С треском напомнил о себе костер. Выхватило пламя одинокую сгорбленную фигуру человека и черный гитарный гриф, торчащий из огня. Он, словно оторванная рука с порванными жилами, с растопыренными от боли колка́ми, в последней агонии просил помощи. От жара огня струны еще пели, тихо-тихо, надо было только прислушаться. Этот звук, печальный и нежный, услышать мог не каждый, как не каждый может оценить старое вино. Но звук был. Было слышно последнее пение струн, только играл сейчас не человек — печальные октавы выводил огонь. И казалось, что в пламени костра склонились к партитурам огненные музыканты, исполняя реквием.