Пагуба - Сергей Малицкий

— Ну что ты будешь делать? — взмахнул руками старшина.

— Ничего, — медленно проговорил Тарп, садясь в седло. — На небо посматривать и Пагубы ждать. И ураю передай, что ничего делать не нужно. Это был ловчий Пустоты, старшина. И я бы не советовал тебе вставать у него на пути.

— А ты куда ж? — оторопел старшина.

— За ним, — ответил Тарп. — Не думай, знакомиться не собираюсь, издали хочу подивиться, а то из оплота не увидишь ничего, он же без окон…

Глава 15

АРАИ

Если бы Луку встретился знакомец да спросил его, куда тот направляется, он вряд ли смог что-нибудь ответить. А ведь правил лошадью, не забывал накормить и напоить ее, огибал деревеньки и придорожные заведения, избегал встреч со странниками и торговцами, что было не так уж и трудно. Дорога на Ламен словно рассекала Текан на две части: севернее ее вставали если не глухие, так уж точно величественные хвойные леса с некоторым количеством лугов, в основном по долинам притоков Хапы, а южнее начинались степи с островками леса, да и то в основном в виде рощиц и дубрав. Хотя как рассказывал Курант, и южнее встречались чащобы, но находились они в основном вдалеке от дорог, да и не длились на многие лиги.

Но Лук не думал ни о чащах, ни о дубравах, хотя огибать деревеньки предпочитал, скрываясь в последних, но только потому, чтобы не спешиваться, — в чащобе пришлось бы вести коня под уздцы. Вечером, забравшись в укромный овраг, он стреножил лошадь, вытащил из мешка одеяло, устроил под колючей акацией ложе, растянул по окружающим кустам насторожь и забылся в беспокойном сне, а утром, когда почувствовал, что продрог, понял, что трясется не от холода — от страха. Теперь, когда возбуждение, охватившее его в трактире, прошло, когда мерзость, затопившая нутро, отхлынула, остался только страх. Он испугался. Нет, не того, что сотворил в трактире с ловчим Ганком. Он испугался самого себя. Испугался того, что вдруг полезло у него изнутри, захватило его почти полностью и на недолгое время превратило в наблюдателя того, что делает кто-то по имени Луккай, или Кир Харти, словно руками и оружием приемного сына Куранта управлял кто-то другой. Испугался сладости, которая проникла в его нутро, опьянила, взбодрила, наполнила руки силой, но, что было ужаснее всего, окатила жаждой, жаждой крови, жаждой мучений для врагов, жаждой боли, которую он хотел причинять собственными руками.

Однажды повозка Куранта заехала в Кету. Как раз в этот день храмовники истязали очередного несчастного, назначенного в угоду любопытствующей толпе колдуном. Луку уже приходилось натыкаться на результаты бдений смотрителей — казненных не снимали со щитов неделями. Приходилось ему и слышать крики несчастных. Да и видеть если не казни, то истязания рабов или луззи. Но в тот день он увидел самое ужасное. Не зрелище уничтожения чужой плоти, перемалывание ее и извлечение из нее мук. Нет, он увидел лица храмовников. Они упивались кровью, упивались болью, которую причиняли несчастному, пьянели настолько, что падали как пьяные, поднимались и даже начинали выкрикивать какие-то песни или гимны.

В тот день Курант не закрыл полог повозки, не приказал Самане уводить лошадей в сторону. В тот день он дал досмотреть детям казнь до конца, хотя Харас и шипел с облучка, что надо бы метнуть нож да прекратить страдания несчастного. Когда все кончилось, Курант медленно проговорил, отчего-то поочередно касаясь рук Хараса, Лука, Неги:

— Нельзя выращивать внутри себя зверя, потому что он сожрет ваше сердце быстрее, чем вы даже можете себе представить. И тогда вы сами станете зверьми. А зверю очень сложно остановиться. Очень.

Тогда Лук ни о чем не спросил Куранта, был ли тот зверем, и если был, то как он сумел остановиться, но теперь он вдруг почувствовал зверя в себе. И ему это ощущение не понравилось. Значило ли это, что он отказался от мести? Нет, но теперь в его сердце поселился страх, что, если он опять станет тем, кем был, убивая Ганка, он уже не сможет вернуться. Не будет никогда больше тем, кого Курант, Самана, Нега, Харас называли Луккай.

— Как тебя зовут, парень? — услышал он голос мужчины.

Голос прорвался к нему сквозь утренний сон, который был тонок, как сотканная на солнце паутина, и в котором вокруг Лука как будто бродила странная, расплывающаяся туманом белесая фигура. Но голос смахнул ее, как прилипший к щеке птичий пух, и заставил Лука открыть глаза.

Чуть ниже его укрытия сидел незнакомец и что-то поджаривал на костре. Рядом с лошадью Лука паслась чужая лошадь. Раскинутая насторожь, к удивлению Лука, была аккуратно свернута, да и запаха костра почему-то не чувствовалось. Незнакомец сидел к Луку спиной.

— Ветер уносит запах, — махнул незнакомец вниз, туда, где овраг, расширяясь, обрывался глинистыми склонами. — Да и чему пахнуть, водичку кипячу. Ягодки хочу заварить. Ничего, что присел тут? Не обидишься? Уж больно хорошее место занял, ни с одной стороны не углядишь, молодец.

Он повернулся к Луку, чтобы посмотреть на него или чтобы показать собственное лицо, но Лук лица разглядеть не успел. Мелькнуло что-то смазанное, и снова его взору предстала сутулая худая спина в потертой льняной куртке да коротко остриженный седой затылок.

— Кто ты? — спросил Лук, выбираясь из-под одеяла.

— Путник, — ответил незнакомец, развязывая собственный мешок. — Иду по дороге, иногда останавливаюсь, отдыхаю, потом снова иду.

— Я подумал, что едешь, — показал на лошадь Лук.

— Когда еду, а когда и иду, — пожал плечами незнакомец и поднял руки, показал их. — И оружия у меня нет, кроме вот этого посоха. Хотя посох очень хороший, очень. Привык я к нему. Нож, правда, есть, но не тот, который кидают. Обычный нож, порезать что или вот кипяток размешать.

Незнакомец выудил из мешка кисет, набрал горсть сушеных ягод и бросил в воду.

— Меда только нет, но и с кислинкой ничего, пойдет.

— Мед есть, — проворчал Лук и отправился в обход незнакомца к шуршащему в глубине оврага ручью. Когда он вернулся, у костра уже была расстелена крохотная циновка, на которой стояли две глиняные чашки, а также лежали хлеб, сыр и действительно обыкновенный нож, которым хозяйки в деревенских домах очищают от кожуры клубни. Лук взглянул в лицо незнакомцу, но глаз не разглядел снова. Тот смотрел вниз, шевелил носом, принюхиваясь к содержимому котелка, и растягивал губы в улыбке. Впрочем, теперь хотя бы можно было рассмотреть его черты. Лицо у него было вытянутым, но не одутловатым, несмотря на явный возраст, а сухим, подтянутым. Под щеткой коротких седых волос открывался высокий, не слишком широкий лоб, узкие изогнутые брови делали опущенные глаза, наверное, большими, чем они были на самом деле. Под глазами, под складками сухой кожи, скрывались острые скулы, прямой нос переходил в твердые тонкие губы и острый подбородок.

— Меня зовут Харава, — улыбнулся незнакомец, поднял глаза, но Лук снова не смог рассмотреть их, не смог поймать взгляд. Более того, в тот самый миг, когда он устремил на них взор, черты лица незнакомца снова поплыли, размазались, как смазываются лица близких в горячечном бреду. Лук нахмурился и подошел к собственному мешку, чтобы достать купленную на рынке Зены жестянку с медом.

— Меня зовут Кай, — ответил Лук.

Харава взял жестянку не глядя, снял с нее крышку, поставил на циновку, осторожно разлил напиток по чашкам, стал нарезать хлеб.

— Когда-то я любил класть мед в чашку, — рассмеялся он каким-то своим мыслям, — но потом изменил пристрастия. Мажу его на хлеб. И напиток, и мед заслуживают отдельного внимания, Кай. У тебя незатертое имя, свежее имя. Обычно имена снашиваются, как обувь. Нет, конечно, они не приходят в негодность через год или два, но становятся по человеку. Как обувь становится по ноге. А вот это имя — Кай — словно и не надевал никто на себя. А может быть, просто ты его так произносишь? Ты не привык к этому имени?

— Почему я не могу разглядеть твоих глаз? — В упор спросил Лук.

— Потому что я не хочу, чтобы ты их разглядел, — ответил Харава. — Зато твои глаза я разглядел в подробностях. Давно я не видел такой сочной зелени. Кто-то из твоих предков был зеленоглазым?

— Не знаю, — раздраженно поджал губы Лук. — Разве можно сделать так, чтобы человек не мог разглядеть тебя?

— Как видишь. — Харава покачал головой, и его лицо снова расплылось неразличимой мутью. — Но это плохое умение, хорошее, когда не видно и этого. Когда мимо тебя проходит человек, но ты не забываешь его, а не замечаешь вовсе.

— То есть можно сделать и так? — удивился Лук. — А почему ты не сделаешь так?

— Ну, — Харава усмехнулся, — кроме всего прочего, чего я не умею, я еще и не колдун. Так, есть кое-какие… знания, воспоминания, крохи возможностей, кое-что использую, а так-то… Я делаю так, как надо, ты вообще не должен меня видеть, но у тебя зоркий взгляд, поэтому мне приходится опускать глаза, иначе рано или поздно ты меня разглядишь.