Обитель Варн - Райдо Витич

Совсем недавно он любил бродить по улочкам городов, подшучивать над людьми, подслушивая их мысли. Ему нравилось снимать с человеческих лиц фальшивые маски, оголять истинную суть, как нравилось смотреть на шедевры живописцев. Кисть художника фантастически точно передавала забытые Бэф чувства. Он мог часами стоять у полотен Эль Греко, Боттичелли, Васильева, Веласкес, ловя малейшее движение души, рожденное от полотен гениев. Мог улететь в Санкт-Питербург специально лишь для того, чтоб посетить Эрмитах, пройтись по Ботаническому саду. Или в Венецию, чтоб покормить голубей на площади, посидеть в кафе на набережной. В такие минуты он почти чувствовал тепло солнечных лучей, что заливали улочки древнего города, почти ощущал дуновение ветра: и понимал радость озорных мальчишек, играющих у фонтанов.

Этой малостью он жил и порой верил, что жив.

Внешне он был таким же, как все, кто его окружал - уверенным в себе, спокойным. Загар ложился на его кожу, как на кожу любого другого туриста, официант заискивающе улыбался ему и ждал хороших чаевых, как от любого иного посетителя, элегантные женщины заинтересованно поглядывали на него, оценивая и достоинства фигуры и лица, и кошелька, флиртовали, как с обычным мужчиной, привлекшим их внимание. Радовались комплиментам и вниманию, огорчались при игнорировании их призывных взглядов. И никто, где бы он ни был, с кем бы ни общался, не ведал о том, что под шелками одежды и атласом кожи, не бьется сердце, что кровь не греет вены, что сильное молодое тело не чувствует ласковых прикосновений нежных женских пальчиков, прохлады морской воды, грубого холода Северных ветров, плавящего жара Южных пустынь. Оно лишь помнит, лишь желает почувствовать вновь все то, что так доступно человеку, но проходит незамеченным.

С каждым годом, с каждым веком он утрачивал память о тех переживаниях, пусть глупых, но прекрасных, что бурлили в нем, двадцатилетнем юном, пылком идеалисте - человеке. Вокруг менялся мир, менялся темп жизни, рушились системы, воевали и объединялись государства, рождались и умирали законы, идеи, религии, люди. А он бесстрастными глазами смотрел вокруг, словно в экран, и видел лишь смену декораций и бесконечное повторение пройденных этапов истории. Не его, без него.

Все чаще Бэфросиаста одолевала грусть, то, пожалуй, одно из немногих чувств, что было оставлено ему Монгрейм, самой природой существования Варн. Тихая печаль сожаления о том, что не может испытать вновь, прочувствовать то уникальное чувство безумия, что овладевает и молодыми, и старыми, и чистыми, и искушенными. То родство душ, ту близость и счастье полета не тела - души, что расправляет крылья под взглядом любимой.

Он смотрел на влюбленные парочки и пил, как нектар свет исходящего от них восторга и пытался растопить этим светом наледь собственного сердца, заставить его биться и вновь обрести давно утерянное, желанное...

Вот он и добился.

Бэф сел за столик открытого кафе в парке, прислушался к себе - сердце не билось без Лесс, но тлело словно уголек, рождая тепло, лелея чувства. Мешало разуму, предавало хозяина, подменяя долг вожака клана стремлением влюбленного стоять на защите лишь одних интересов, лишь одного существа. Которое и не догадывается о том, не знает, как не знал и он всего лишь три месяца назад....

Ему нравилась Любица. Она завораживала, манила Бэф. Старинные здания, фонтаны, горный массив, белеющий седыми вершинами, хорошо просматривался с верхней точки - площади у центральной гостиницы, где он поселился. Отсюда был виден весь город - аккуратные черепичные крыши домов, раскидистые кроны деревьев, кривые линии улочек, шпили старинных башен и часовен и цветы, цветы - на клумбах, на окнах, в палисадниках, огромных газонах.

Замечательный древний город, не одну сотню раз менявший свое название, видевший и разрушение, и возрождение, но сохранивший атмосферу беззаботной свободы от любых завоевателей, включая человека. Он словно мирился с присутствием людей на своей территории, позволял им топтать каменные мостовые, дышать своим воздухом, пропитанным ароматами цветов, чистотой и свежестью снега, что лежал в горах, и взирал на своих жителей глазами бойниц, окон и средневековых витражей, как великан на лилипута, с долей снисхождения. Люди подсознательно чувствовали, что не живут здесь, а гостят. Но не знали даже, не догадывались, кому же на деле принадлежит и подчиняется их город.

А Бэф знал - главным Варн. Старым, очень мудрым, матерым хитрецам, трем вожакам трех сильнейших и самых могущественных кланов: Камилу, Соуистису, Хеду. Бэф слышал, что именно отсюда пошли Варн, именно здесь когда-то эти трое приняли бой против изгоев, отстояли право на существование меж людей, приняли законы. И теперь зорко следят за своими потомками, распространившимися по всей планете. Слово трех - главный закон для любого Варн, от изгоя до вожака. Эти трое, прослышав о распри меж Юзифасом и Бэф, вызвали их сюда, чтоб вынести приговор, урегулировать проблему, выслушав обе стороны. Они приняли право Бэфросиаста, осудив действия Юзифаса. Тот остался недоволен, но был вынужден смириться. Пока. Не знай Бэфросиаст его характер, он бы поверил в лояльность противника, но спор меж ними имел слишком давние корни, чтоб так просто разрешиться. Бэф знал - тот нарушит вердикт Главных при удобном случае. Возможно, очень скоро, стоит только покинуть Рицу территорию вожаков. Он был готов поставить точку без вмешательства извне, в честной битве, один на один, послав тому вызов. Ждал, когда Юзифас решится назначить встречу, время, место. Кланы больше не должны страдать, и из Любицы домой вернется лишь один вожак.

Потому Бэф не торопился покинуть гостеприимный город, тем более, здесь у него образовалось весьма интересное знакомство с профессором Зелинским. Забавный старичок развлекал его байками о нежити и нечисти, оглашая невероятные теории с присущим всем ученым темпераментом. В прениях и занимательных беседах время шло незаметно, прошла неделя, пошла вторая, но Юзифас не спешил проявиться. Бэф начал скучать и томиться.

Сказки профессора уже не развлекали. Рицу все чаще оставался в номере. Но в соседний поселили какого-то фаната тяжелого рока. Он, видимо, был глух, и оттого на умеренной громкости дуэты отбойных молотков слушать не мог. Бороться с меломаном было бесполезно, это он понял, когда портье попытался вразумить жильца: в ответ тяжелый рок сменился на "легкий", но разницы никто не уловил, потому что теперь не только децибелы музыки, но и тоскливые тексты песен давили на разум, влетая в открытые окна и балконные двери номера Бэфросиаста.

Прослушав двадцать раз "О чем поет ночная птица", Бэф понял, что в двадцать первый раз споет сам, и решил сменить интерьер своего номера на прелести городского пейзажа, что открывались с гостиничной площади. Нет, можно было просто закрыть окно и остаться в уединении номера, что в принципе и сделали остальные жильцы, однако Бэфросиасту это бы не помогло. Мало его слух был много острее человеческого, так еще и чувствительность обострена до предела, и хоть в закрытые окна не проникали звуки музыки, зато легко - чужие мысли, вернее, полное их отсутствие. Пустота и одиночество разъедали меломана, и состояние его души фактически в точности отображало состояние Бэф. Он даже подумал, что за стеной поселился его собрат, еще один Варн. Однако, привычного знака приветствия, что принято меж своими, не последовало, и Бэф понял, что ошибся - за стеной жил человек. Обычный депрессированный пессимист, что не жил, а мучился своей жизнью, и пытался смириться с ней, примириться с собой. При этом конфликтовал с окружающим миром, абсолютно естественным для человека способом - оставаясь один на один с собой и своими одиночеством. Был бы Варн, пришел бы к собрату, и они разделили бы его на двоих, как делят на весь клан, на все сообщество. Но у человека свой подход к данной проблеме, они живут огромными поселениями, образуя не то что города, мегаполисы, и все равно не видят, не слышат, не чувствуют друг друга и не столько не понимают, сколько не хотят понять. Пусть проблема будет одна на сотню миллионов, каждый все равно будет нести ее в одиночку, не поделится, не попытается помочь. Эта сотня миллионов одиночеств будет корчиться в моральной ломке строго каждый по отдельности, в своей соте-квартире, четко сам с собой. И натягивать на лицо маску безмятежного спокойствия при звонке в дверь, шутить и мило улыбаться непрошенному гостю, прикрывая ханжеской лирикой гостеприимства стон и плач в душе. А иначе - никак, а иначе они не умеют жить.