Кабус-намэ - Кей-Кавус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из „Кабус-намэ“ явствует также, что Кей-Кавус в своей жизни совершил хаддж, причем, по-видимому, не с очень большой свитой, ибо в противном случае его не могли бы ограбить дочиста, как это случилось. Но хаддж в то время было предприятием длительным и трудным, и едва ли правитель мог решиться покинуть свою область и притом поехать без дружины.
Кей-Кавус родился в 412/1021-2 г., т. е. в годы правления сына Кабуса Минучихра. В Газну он попал двадцатилетним юношей. Очевидно, что до этого он хаддж совершить не мог, и потому путешествие это состоялось уже после смерти Маудуда, т. е. после 1048 г.
Смерть Кей-Кавуса Захираддин (стр. 200) относит к 460 г. Это указание, очевидно, неправильно, так как, по собственному указанию автора книги, он начал ее в 475/1082-3 г., шестидесяти лет от роду. Можно предполагать, что в это время ему все же было где преклонить голову, ибо для того, чтобы напасать этот труд, он должен был располагать известным досугом и более или менее подходящей обстановкой. Вместе с тем уверенности в будущем у него, видимо, не было. Крайне характерно, что он много раз говорит в книге о выборе профессии его сына Гиланшаха, о судьбах которого историки хранят полное молчание. Едва ли Кей-Кавус стал бы говорить о перспективах занятия торговлей или ремеслом, если бы у него сохранялся хоть призрак власти.
Я склонен думать, что в это время автор „Кабус-намэ“ уже успел превратиться в одного из мелких помещиков-феодалов, еще имевшего какой-то замок и многочисленный штат дворни и пытавшегося подражать кое в чем „великим мира сего“. Но он уже прекрасно знал, что замок будет принадлежать ему только до тех пор, пока не приглянется кому-нибудь более сильному. Отсюда и сомнения в дальнейшей судьбе сына.
Такова история этого любопытного рода, начавшего свое выступление с горделивых замыслов, замершая где-то в забытых горных углах.
* * *
О литературе и науке при дворе Мердавиджа или его сына не встречается никаких упоминаний. Мердавидж чтил старые, зороастрийские обряды, а сын его презрительно отзывался о группе, стоявшей в его время у власти в халифате. Полный контраст этому — Кабус, видимо, успевший впитать всю образованность своего времени. Талантливый поэт, искавший для себя образцов в доисламской арабской поэзии, изумительный стилист, письма которого долгое время считались классическим образцом арабского эпистолярного стиля, Кабус окружал себя лучшими представителями науки и искусства и сделал свой маленький Джурджан литературным центром, задававшим тон феодальным дворам западного Ирана. Этот небольшой отрезок культурной истории Ирана показывает, как протекал процесс арабизации правящих кругов.
Нужно помнить, что факт вытеснения из обращения местного (может быть, в данном случае гилянского) языка арабским еще отнюдь не говорит о перемене ориентации. Кабус продолжал оставаться в оппозиции к правившим халифатом кругам, принял арабский язык и науку только потому, что родной язык пока ему ничего аналогичного не давал. При этом следует подчеркнуть, что родной язык Кабуса не был литературным дари, ибо в противном случае он мог бы использовать достижения саманидского двора, при котором в это время уже появились такие мастера, как Рудаки, Дакики и др. Очевидно, для Кабуса такая литература была неприемлема, так как для Джурджана этот язык, не успевший стать общим литературным языком и Средней Азии и Ирана, еще не был понятен. Ведь нужно помнить, что даже поблизости, в Рее, один из немногих известных нам по имени буидских поэтов Бундар писал стихи на диалекте.
Литературная слава самого Кабуса прежде всего покоилась на его исключительном мастерстве в эпистолярном стиле. Хотя он и держал при своем дворе искуснейших дебиров[321], но сам представлял собой стилиста, равного которому, по уверениям его современников, трудно было найти.
Искусство составлять изящные послания в это время уже достигло крайнего предела. От составителя требовалось умение выражать мысль возможно более лаконично, но в то же время ярко, точно, уметь, с одной стороны, пользоваться свежими и новыми сравнениями и метафорами, блистать употреблением редких и трудных слов, выисканных из произведений доисламских поэтов, а с другой — украсить свое произведение кстати подобранной цитатой.
Всем этим Кабус обладал в полной мере. Прекрасный пример его лаконизма приводит Ауфи (I, 29). Он сообщает, что как-то раз два эмира его войска проявили непокорность. Он приказал дебиру написать им увещание. Послание было написано, но когда секретарь прочитал его Кабусу, тот нашел, что оно слишком многословно. Он тут же приказал подать себе чернила и калам и написал следующие две строки:
„Не восставайте против Шемс-ал-ула Кабуса,
Ибо кто восстанет против Кабуса встретит горе!“
Весь эффект этого бейта покоится на созвучии Кабус и бус, но нельзя не заметить, что с точки зрения арабского стиха здесь не все ладно.
Из произведений Кабуса в настоящее время известны три книги:
1) Собрание его посланий, которое носит название „Кемал ал-балага“ („Совершенство красноречия“) и было составлено тремя редакторами: Абдуррахманом ибн-Али ал-Яздади, Нуманом ал-Азами и Мухибб-уд-дин ал-Хатибом[322].
2) „Ал-Фарида фи-л-амсал ва-л-адаб“ („Несравненное послание [или „жемчужина“] о пословицах и изречениях“)[323].
3) „Рисала фи-л-ифтихар ва-л-итаб“ („Послание о прославлении и порицании“)[324].
К сожалению, ни одно из указанных сочинений мне не доступно. Все, чем я располагаю, — это небольшое количество выписок, приведенных у ас-Саалиби[325] (Ятима III) и Якута (Иршад VI). Хотя их немного, но выписки дают все три основных жанра, в которых мог писать Кабус, а именно: отрывки из посланий, изречения и стихи. Этого вполне достаточно, чтобы выяснить характер литературной деятельности деда Кей-Кавуса.
Как образец эпистолярного стиля его приведу отрывок из послания, сохраненного нам Якутом[326].
„Я писал, да продлит аллах существование господина моего, я не было части в теле моем, которая не желала бы страстно стать рукой, дабы писать ему, и языком, дабы повести речь к нему, и оком, дабы созерцать его, и пламенеющим сердцем, устремляясь к тому, что приближает к нему, и хватаясь за то, что соединяет с ним, непрерывно питая надежду, конечная цель которой — он, и крепко держась за канат обещания, предел которого — он [же].
И помыслы мои клонятся к нему, душа моя помышляет о приближении к нему и надеется и твердит:
